Каморин почувствовал, что под мышками у него стало горячо, а во рту - сухо. "Она считает меня вором и намекает на это!" - мелькнуло в его сознании.
- Ну, не так уж выгодно, наверно, - поддержала разговор Надежда Гейст. - Все-таки в Ордатове знатоков и ценителей старины немного, а те, что есть, не слишком богаты. Поэтому действительно ценные вещи надо везти в Москву, столичным антикварам, и вот они-то и получают львиную долю прибыли, - и она тоже выразительно посмотрела на Каморина.
Повисла напряжённая тишина. На лицах двух подружек отчётливо читалось злорадство, а Светлана Геннадиевна казалась отчуждённой и озабоченной.
"Что же делать?" - лихорадочно думал Каморин. - "Уже и в своем отделе меня считают вором. Тогда на самом деле уволят..." Может быть, ещё в его силах исправить ситуацию, что-то предпринять? Но что именно? Сейчас, под косвенными, любопытными взглядами сотрудниц он должен был постоянно делать усилия над собой, чтобы не выдать своего смятения, и это мешало думать. Но утешала его уже неновая для него, почти привычная мысль о том, что, в конце концов, не так уж хороша его музейная работа, чтобы потеря ее стала катастрофой. Разве не томит его изо дня в день сознание пустоты, ненужности всех его музейных дел? И разве не тщетны его попытки преодолеть рутину и добиться улучшения экспозиции? Казалось: это в его службе самое главное, ради этого можно пойти и на жертвы. А окружающие восприняли его выступление за перемены как желание отличиться сомнительным способом или, хуже того, просто как шалость легкомысленного юнца.
Как бы не так! Своё предложение он готовил тщательно, опираясь на практический опыт. Убожество существующей музейной экспозиции стало для него особенно очевидным после попыток отыскать в ней зацепку для рассказа о сталинских репрессиях. В двух последних залах, где собраны были экспонаты, относящиеся к ХХ веку, не оставалось уже ничего, что выходило за рамки этнографии, быта и культуры. Связать выставленное в залах с трагическими событиями советского периода можно было только на примерах судеб тех земляков, личные вещи или изображения которых имелись в экспозиции.
Он постарался разузнать всё о выпускниках Ордатовской мужской гимназии 1894 года, запечатлённых на фотографии в одной из витрин. С помощью затрёпанного каталога областной библиотеки удалось проследить биографию одного из них, Ивана Ефимовского. Стройный гимназист со строгим скуластым лицом затем окончил университет, стал земским врачом, а с началом первой мировой войны оказался во фронтовом госпитале и попал в немецкий плен, где, по версии следователя НКВД, был завербован немецкой разведкой. Пытками от Ефимовского добились признания в шпионаже, после чего последовал обычный в подобных случаях приговор к расстрелу. Небольшая публикация о земском враче нашлась в подшивке местной газеты "Ленинский путь" за 1961 год и послужила основой для маленького рассказа о нем во время обзорной экскурсии. Каморин испытывал острую радость от возможности публично коснуться запретной темы. Хотя речь шла всего лишь об одной судьбе из многих тысяч и миллионов подобных. И даже о ней одной долго говорить не получилось...
Между тем стрелка часов приблизилась к пяти. В отделе новейшей истории сотрудницы начали собираться. Светлана Шаева на миг подошла к настенному зеркалу, чтобы подкрасить губы. Каморин потупил взор и принялся особенно старательно изучать бумаги на своем столе, как делал всегда, когда при нём дамы "наводили марафет". И потому он не уловил тот миг, когда Шаева подошла к нему. Он с удивлением поднял на неё глаза лишь после того, как прямо над ним прозвучал её голос:
- Не переживайте слишком. Бывает хуже.
Он хотел что-то сказать ей в ответ, но она уже повернулась и направилась к выходу. Он посмотрел ей вслед благодарным, отчасти уже отстранённым взглядом, как смотрят перед расставанием надолго. Эта хрупкая сорокалетняя шатенка нравилась ему. Ему казалось даже, что он испытывает к ней нечто вроде влюбленности и что это чувство не безответно. Он украдкой любовался её изящной фигуркой и про себя называл её женщиной-кошкой. И это сходство не было только внешним: все поступки её тоже были по-кошачьи тихими и точными. И ещё она почти всегда была ласково-снисходительна с ним, хотя иногда в сердцах давала взбучку - точь-в-точь как мама-кошка со своим котёнком. Наверно, именно благодаря ей он и продержался в музее так долго: целых пять лет.
С затаённым вздохом он поднялся из-за стола и направился вслед за начальницей в красный зал, где всегда проходили собрания. Красным в музее называли последний зал, где стоял у самого выхода, как бы венчая собой всю музейную экспозицию, бронзовый памятник Ленину, сохранённый подпольщиками во время войны, а в витринах на красном бархате лежали подарки от официальных делегаций из разных стран, регионов и городов-побратимов - расписные тарелки, чеканные изображения, миниатюрные фигурки и прочая разнородная, пёстрая дребедень. Почему-то здесь же, по соседству с памятником, установили и макет новой застройки одного из районов Ордатова, так что бронзовый вождь нависал над белыми коробочками игрушечных домиков из пенопласта подобием Гулливера. В этом зале всегда было просторно, даже пустовато, оттого он служил местом проведения собраний музейных работников. Они усаживались на стулья и скамьи, которые приносились из других залов и рабочих комнат. Для начальства из рабочей комнаты отдела природы выносился еще и длинный стол, который устанавливался под памятником, покрывался бордовым плюшем и превращался в стол президиума. Рядом с ним ставили фанерную трибунку, с наружной стороны обтянутую алым сатином, а с внутренней, голой, похожую на большой скворечник.