Войдя в красный зал, Каморин увидел, что почти все сотрудники были уже там. Его неприятно удивила многочисленность собравшихся: больше трех десятков человек. Почему-то он не представлял, что их наберется столько. Затем он сообразил, что присутствовали все смотрительницы и даже уборщицы. "Что ж, это нормально", - поспешил он успокоить себя. - "Просто весь коллектив в сборе". Но всё-таки первое коробящее, пугающее впечатление большой толпы, собравшейся специально для того, чтобы заняться его особой, не покинуло его. В обращенных на него взглядах он прочитал то же нетерпеливое любопытство и возбуждение, с которым театральная публика ожидает начала представления. Хотя некоторые сотрудники, в основном смотрительницы, смотрели на него печально, с недоумением.
Под устремлёнными на него пристальными взглядами Каморин растерялся, но его выручила немолодая, грузная Светлана Полухина из отдела природы, которая с суровым лицом сидела в первом ряду: она молча поднялась и жестом предложила ему занять её место, а сама пересела на скамью в заднем ряду. Он без колебаний воспользовался этим предложением, не чувствуя себя обязанным ей: ведь её поступок был совершен не из внимания к нему, а ради обеспечения гладкого протекания мероприятия. В первом ряду он будет у всех на виду. "Хорошо, по крайней мере, что не сделали что-то вроде скамьи подсудимого, развернув её к публике, как это принято в судах", - подумал он.
В зал поспешно вошёл директор Кравцов, хмурый, как будто чем-то недовольный, и сел за стол. Немедленно вслед за этим поднялся и вышел к памятнику Ленину заместитель директора Болобин - благообразный, гвардейского роста, ещё молодой, но степенный, как бы уже умудрённый неким опытом. Редкий пепельный оттенок его густой шевелюры, похожий на седину, делал его ещё солиднее. В общении с сотрудниками он держался прохладно-отстранённо, всегда сознавая, по всей видимости, свое высокое предназначение - стать в недалёком будущем директором музея. Сейчас, против обыкновения, Болобин казался слегка возбуждённым, причем возбуждённым скорее приятно. Он обвёл блестящими глазами ряды присутствовавших, как бы призывая всех к вниманию. Но вместо того, чтобы начать говорить бойко и гладко, с заранее заготовленных, продуманных фраз, как это сделал бы на его месте любой оратор, даже самый посредственный, он почему-то смутился и смешался. Уже открыв рот, он немного помедлил и тихо начал со странного обращения:
- Товарищи... Мы собрались здесь, чтобы... рассмотреть..., точнее, обсудить недостатки в работе Каморина Дмитрия Сергеевича, которого вы все знаете. Вам известно, что недавно произошли чрезвычайные происшествия, к которым... видимо, так или иначе причастен Каморин. Я говорю про исчезновение хазарского артефакта и произнесение Дмитрием Сергеевичем во время экскурсии сомнительной отсебятины. В связи с этим ему были объявлены выговоры. С приказами все, наверно, знакомы, но я зачитаю их, чтобы легче было... оценить все обстоятельства происшествий.
Занятый своими горькими мыслями, Каморин все же подивился тому, что Болобин по старинке назвал присутствующих "товарищами", а не "уважаемыми сотрудниками". А ещё как нечто странное отметил он явную неловкость, с которой сидел за столом президиума директор, - упорно не поднимая глаз, точно в разложенных перед ним бумагах было что-то чрезвычайно важное и интересное. Впору было подумать, что шеф, будто простой подросток, смущён из-за того, что все смотрят на него. Хотя никто, конечно, не смел задерживать на нём взгляд.