Бедняга имел такой жалкий вид, что сквозь собственную беду в душе Каморина пробилось сочувствие к своему гонителю. В Кравцове всегда чувствовалось что-то недужное, убогое: землистый цвет лица - свидетельство какой-то хвори, неизменный черный костюм, точно у бухгалтера райпо, привычка вместо обеда в соседнем кафе устраивать одинокий перекус в своем кабинете принесённой из дома снедью. К тому же образование у него было самое странное для мужчины - библиотечное!
Звёзд с неба Кравцов не хватал, до недавнего прихода в музей был небольшим чиновником в управлении культуры, за безупречную службу получил в конце карьеры директорскую должность, а вместе с ней - и возможность заработать приличную пенсию. И вдруг стряслось такое! Конечно же, ему во что бы то ни стало нужно было переложить ответственность за пропажу уникального экспоната на кого-то, а лучше всего на Каморина, сделать неудобного и неугодного сотрудника козлом отпущения. Но, видимо, не простая это задача, поскольку очень уж наследили в музее дочка Чермных и её парень!
"Кравцову очень неприятно заниматься этим делом, и если уж он взялся, то с самыми серьёзными намерениями", - с тоской думал Каморин. - "Похоже, на самом деле уволят..."
А между тем Болобин предложил высказаться желающим, и за фанерную трибунку уже встала старший методист массово-просветительского отдела Елена Алдушкина и своим сипловатым, утомленным голосом многолетнего, заслуженного экскурсовода провозгласила:
- То, что произошло в нашем коллективе, - это не случайность!
Каморин никого так не любил в музее, как Алдушкину. Мало того, что в качестве старшего методиста она заправляла всей экскурсионной и лекционной работой в музее и систематически, безжалостно вырубала в чужих экскурсиях все свежее и живое, - так ещё как "общественница" всегда заседала в президиуме всех музейных конференций, собраний и совещаний, на которых непременно выступала, поучая рядовых сотрудников, в особенности молодых вроде Каморина. Ну а в советское время она, само собой разумеется, была ещё и секретарем первичной партийной организации. С концом советской эпохи партийной организации не стало, но профсоюз продолжил свое призрачное, потустороннее существование в виде архаичного инструмента "воспитания" коллектива и одновременно клуба для тусовок и сплетен начальственных музейных дам. И председателем месткома была, конечно же, Елена Алдушкина.
- Нужно сделать должные выводы из печального события и для этого осознать, что же на самом деле произошло, - продолжала Алдушкина. - Похищен артефакт салтово-маяцкой культуры, созданной хазарами. Тем самым легендарным народом, о котором писали Пушкин в "Песне о вещем Олеге" и Лев Гумилёв. От этого народа осталось чрезвычайно мало материальных следов. Среди дошедших до нас крупиц - ритон с головой вепря, ценнейший экспонат, подобного которому нет ни в одном музее мира. Нам доверили предмет, который с радостью принял бы в свою постоянную экспозицию Эрмитаж. А мы подвели. Следствие идет, похититель еще не назван и не предстал перед судом. Но кем бы ни был он, преступление не обошлось без участия, вольного или невольного, одного из сотрудников музея. Факты - упрямая вещь. Преступник проник в музей без взлома двери - значит, он просто прошёл мимо дежурного. И затем, в конце дня, дежурный покинул музей, оставив вора внутри, чтобы тот сделал ночью свое чёрное дело. Этим дежурным был, как вы знаете, Каморин. Ранее он уже допускал грубые нарушения трудовой дисциплины в виде произвольных уклонений от текстов экскурсий, утверждённых методическим советом. Ныне его виновность вытекает из всей совокупности названных фактов. Что вы можете сказать в свое оправдание, Каморин?
Алдушкина вышла из-за трибунки, освобождая её для Каморина, и села за стол президиума рядом с Кравцовым. Каморин какой-то миг пребывал в нерешительности: стоит ли ему выходить на всеобщее обозрение, не лучше ли выступить с места? И всё-таки решился выйти вперед, чтобы не только словами, но и взглядом, глазами в глаза, как-то воздействовать на сотрудников, донести до них свою правду. Он торопливо встал за фанерную стойку, взглянул на собравшихся и ... похолодел: на него смотрели одни с досадой, другие - с любопытством, но все - отстранённо, без тени сочувствия. Хотя многие, наверно, были недовольны тем, что их заставили принять участие в некрасивой истории с предрешённым финалом - увольнением сослуживца. А иные явно предвкушали интересное зрелище.
Каморину показалось невыносимо трудно произносить то, что он хотел сказать. Слова точно вязли в его рту, и ему приходилось говорить, преодолевая немыслимые затруднения - не только душевные, но и физические. Как если бы он, связанный по рукам и ногам, пытался пробираться сквозь непролазную чащу.