И почему-то именно к нему она вдруг прицепилась. Понукания и упрёки в его адрес звучали без конца: и движется он медленно, точно в воду опущенный, и взять норовит что полегче. Он попробовал возразить против явной несправедливости, а она как будто именно этого и ждала: немедленно провозгласила во всеуслышание, что вот всего-то без году неделю он работает, а уже спорит со старшими, "молодой да ранний".
После этого он сделал то, что представлялось тогда самым разумным, а на деле оказалось огромной ошибкой: улучив минуту, когда Курышова была одна в своём отделе, он подошел к ней и попросил объяснить, что же, собственно, она имеет против него. То, что она тогда сказала в ответ, он совершенно не запомнил. У него осталось только чувство неудовлетворённости и недоумения от её уклончивых, насмешливых слов . А уже на следующий день его вызвал к себе директор и ознакомил с докладной запиской Курышовой. На двух сторонах листа аккуратным, крупным почерком было написано о том, что Каморин ворвался в рабочую комнату Курышовой, когда она была одна, и угрожал ей. Жалобщица не забыла упомянуть и о том, что накануне она высказывала нарекания в адрес Каморина в связи с его плохой работой по перемещению музейных фондов.
- Пишите объяснительную записку, - сухо приказал Кравцов, пододвигая через стол к Каморину лист бумаги. - И чтобы ноги вашей больше в дореволюционном отделе не было!
- Да меня же оболгали... - попытался оправдаться Каморин.
- Нечего говорить! Пишите! - оборвал его Кравцов.
Каморин поспешно написал, как всё было на самом деле, и после этого был отпущен. Каких-то немедленных и явных последствий история с Курышовой для него как будто не имела. Но постепенно он стал замечать, что атмосфера отчуждения, недоверия сгустилась вокруг него в музее. Хотя никто из сотрудников не напоминал ему про столкновение с Курышовой, оно всё же явно стало общеизвестным и окрашивало, определяло их отношение к нему. Похоже, все молчаливо согласились с тем, что на самом деле он позволил себе нечто дикое в конфликте с уважаемой сотрудницей, раз она теперь настроена против него так решительно и непримиримо.
- То, что произошло, - это не случайность, - заявила Курышова негромким, глуховатым голосом, как бы усиливаясь сдержать нахлынувшие чувства. - Каморин постоянно демонстрирует злостное пренебрежение своими обязанностями. Вместо дела у него всегда находятся отговорки. Как сейчас насчёт родственников Мирры Николаевны. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Вспоминаю, что точно так же Каморин проявил себя в первые же дни своего пребывания в нашем коллективе. Тогда в хранилище шёл ремонт, и все остальные сотрудники добросовестно трудились на перемещении фондов, а он еле двигался, точно сонная муха, и в ответ на моё замечание заявил, что не является специалистом по перетаскиванию тяжестей. А потом ещё ворвался в мою рабочую комнату и угрожал мне. Это случай уже давний, но очень характерный для него. Считаю, что Каморин просто подлый человек и ему не место в нашем коллективе!
Каморин поднялся медленно, как старик. Перед глазами его всё поплыло. У него было такое чувство, будто в спину ему воткнули нож, неслышно подкравшись сзади. Что-то говорить, объяснять стало бесполезным и невозможным. Как можно оставаться здесь после такого оскорбления? Теперь он обречён, и ему остаётся только с достоинством принять свою судьбу. Привычный музейный мирок обернулся вдруг кошмаром, населённым злодеями. Ясно было одно: нужно уйти отсюда немедленно. Иначе он совершит что-то опрометчивое, ужасное.
- В мой адрес прозвучало тяжелое оскорбление, поэтому оставаться здесь не могу, - пробормотал он и направился к выходу.
Никто не пытался его удержать. Он пересёк вестибюль, открыл закрытую изнутри на засов тяжелую входную дверь и шагнул в сырые, бодрящие сумерки. Уже на улице ему пришло в голову, что Курышова оскорбила его именно затем, чтобы он поскорее ушел, и не только с собрания, а вообще из музея, ошельмованный и лишённый воли к сопротивлению. "Ах, чёрт!" - прошептал он в досаде. Неужто порадовать её, поступая в точном соответствии с её расчетом? Но что же еще ему делать? Бороться? Но разве не лучший выход в его ситуации - "идти искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок", по примеру Чацкого? Хотя Чацкий был барин и мог жить доходами со своих крепостных крестьян... А на что существовать музейщику, потерявшему работу? И потом, как уйти после такого хлёсткого оскорбления? Ведь хочется всё же оправдаться, открыть окружающим глаза на суть происшедшего! Но, может быть, расчет у Курышовой был иной и заключался как раз в том, чтобы не дать ему уйти тихо, подобру-поздорову, с незамаранной трудовой книжкой, а подвигнуть на безнадёжное сопротивление с увольнением "по статье"?