- Ах, да, я забыла про твои особенности, - сказала Ирина с улыбкой, но в глазах её блеснули слёзы. - Ты не ужился с музейными дамами - где уж тебе сладить с подростками!
- Что делать, Ириш, я в некоторых отношениях совсем швах... И потому сам из музея не уйду, а в случае увольнения буду судиться...
Неприятный для обоих разговор оборвался.
Весь день Ирина была особенно ласкова с ним. Он с радостным удивлением открывал новую, неведомую прежде сторону её - способность быть почти по-матерински заботливой. К вечеру он отошел, избавился от своего мучительного напряжения. Лицо его разгладилось, просветлело.
Собираться к себе домой Ирина в тот вечер начала позже обычного, когда за окном совсем стемнело. Он предложил проводить её, но она отказалась.
- До остановки всего сто метров - не заблужусь, - сказала она твердо. - А ты ложись пораньше и утром на свежую голову ещё раз всё хорошенько обдумай.
На прощанье он прикоснулся губами к её щеке и с отрадой ощутил знакомый, родной запах её кожи. Ему захотелось сказать ей что-то очень нежное, но он взглянул на её лицо и осёкся: она вдруг показалась ему озабоченной, усталой, как если бы на миг расслабилась и забыла про свою задачу: внушать ему оптимизм. Он подумал, что мысленно она уже где-то далеко, в мире своих неведомых ему забот...
- Ну ты не беспокойся, всё будет хорошо... - пробормотал он растерянно.
Когда она ушла, он с полчаса не мог взяться за какое-то дело, а только бродил по квартире, отыскивая взглядом следы её пребывания и стараясь уловить рассеянный в воздухе тонкий, едва ощутимый аромат её духов и тела, вполне отчётливый только вблизи раскрытой постели. Он снова оказался во власти смятения и тоски. Ему пришло в голову, что Ирина ушла не одна: она унесла с собой его появившуюся было смутную надежду на возможность счастливого выхода из передряги.
В понедельник всё в музее показалось Каморину сначала до странности обычным, будничным, как если бы в прошлую пятницу ничего не произошло. Но затем он заметил, что сотрудники притихли и выглядели смущенными. В его отделе говорили приглушёнными голосами и совсем мало, словно рядом находился больной, которого нельзя тревожить. Однако ничто не мешало ему заниматься по-прежнему самой спокойной музейной работой - описанием последних поступлений. О том, что такое затишье ненадолго и что в покое его не оставят, он знал прекрасно, но думать об этом ему не хотелось. Лишь незадолго до конца рабочего дня, в пятом часу, в рабочую комнату вошла Алла Бутенко и тихо сказала:
- Дмитрий Сергеевич, вас ждут на заседании профсоюзного комитета.
Он молча поднялся и проследовал за Аллой в методический кабинет. Там его уже дожидались члены комитета: суровая председательша Елена Алдушкина, дородная, блёклая, вся точно выцветшая Светлана Полухина из отдела природы и заведующая массово-просветительским отделом Ольга Березняк - представительная брюнетка. Алла Бутенко села бок-о-бок с тремя дамами. На миг он удивился этому, а потом сообразил, что Алла тоже состоит в профсоюзном органе. Значит, при ней будут его теперь унижать и мучить. Ему стало нехорошо от этой мысли. Хотя, казалось бы, какое ему дело до Аллы? Он лишь молча, издалека симпатизировал этой этой высокой, изящной девушке и не подозревал о том, что она тоже что-то испытывает к нему, пока не узнал, что она воздержалась при голосовании в прошлую пятницу.
Но всё произошло очень быстро.
- Дмитрий Сергеевич, вы знаете, зачем вас вызвали сюда, - начала Алдушкина, глядя куда-то поверх Каморина, точно ей претило общение с ним. - Речь идет об увольнении вас по инициативе администрации за систематическое неисполнение своих служебных обязанностей без уважительных причин. На это требуется согласие профкома, формально вне зависимости от результатов голосования общего собрания коллектива. Поэтому директор обратился к нам с просьбой выразить своё мнение по этому вопросу. Что скажете в своё оправдание?
Каморину почему-то лишь теперь стало окончательно ясно: его на самом деле увольняют. Как ни странно, до сих пор в его душе ещё теплилась смутная, абсурдная надежда на то, что дело ограничится публичным глумлением над ним. Ведь трагикомедия с собранием могла понадобиться Кравцову и просто как ещё одно средство самоутверждения. Потому что мало ли какие комплексы могут мучить стареющего администратора при виде молодого, строптивого подчинённого... А ныне уже не оставалось сомнений в том, что начальство действовало четко, преследуя неуклонно одну цель: изгнать Каморина. И передышку на два выходных дня и почти весь понедельник ему, наверно, дали только для того, чтобы он мог хорошенько поразмыслить и принять правильное решение об уходе по "собственному желанию". Тем самым он признал бы свою вину и поставил бы крест на своей профессии. Теперь, не дождавшись этого, музейное начальство делает следующий ход. Не пора ли понять, что противостоит ему не один Кравцов, а большая бюрократическая машина, главный движущий механизм которой - вовсе не в самом музее, а на каких-то неведомых высотах власти? Без расчёта на одобрение "сверху" директор не затеял бы шумную возню с увольнением неугодного. И эта машина, будучи приведена в действие, уже не остановится, пока от него, неугодного, здесь не останется и следа...