Другое тягостное открытие заключалось в том, что для подготовки к уроку ему, оказывается, мало было только пробежать глазами подходящую литературу. Потому что после обычного чтения, даже повторного, в памяти оставались лишь обрывки фраз да отдельные даты и имена, а связный рассказ не получался. Выяснилась непреложная необходимость написания конспекта каждого урока и затем проговаривания его раза два. В итоге он потрясённо обнаружил, что должен готовиться к каждому уроку значительно больше, чем любой школьник, чтобы суметь изложить без пауз новую тему за положенные пятнадцать-двадцать минут. Поскольку в противном случае ему, дипломированному историку, не хватило бы запаса конкретных знаний!
За конспектирование он ухватился с жаром, как утопающий за соломинку, в наивной, отчаянной надежде на то, что удастся украдкой подглядывать во время урока в свою писанину, как школьнику на экзамене - в шпаргалку. Это средство на самом деле оказалось полезным, но совсем не так, как он рассчитывал. Да, иногда во время урока беглый взгляд на убористо исписанный листок действительно воскрешал в его памяти что-то важное, ненароком вылетевшее из головы, то, о чём следовало сказать непременно. Однако главная польза конспекта оказалась в другом: конспектируя, он выделял для себя основную суть предстоящего урока, после чего было уже нетрудно перед началом занятий или во время перемены быстро освежить её в памяти, пробежав взглядом одну-две страницы тетради, исписанных убористым почерком.
И дело наладилось. Почти всё, записанное в виде конспекта, он мог сразу пересказать по памяти, добавив к этому ещё и многое иное, относящееся к теме, вычитанное когда-то в разных книгах или где-то услышанное. Его записи стали своего рода каркасом для множества исторических фактов, мифов и анекдотов, затерянных в его памяти. Без прочного скелета конспекта все эти смутные воспоминания оказались бы только старым, никуда не годным хламом. А теперь каждая строчка "шпаргалки" рождала в его сознании целый хоровод идей, и он мог по своему произволу выбирать любую, чтобы дополнить и украсить свой рассказ. В итоге, как выяснилось в ходе домашних репетиций первых уроков, он мог целых полчаса говорить по каждой теме уверенно и плавно, быть может, слегка медлительно, но зато ни разу не сбиваясь. Теперь предстояло проверить на практике, достаточны ли его новые способности для работы в качестве педагога.
Каморин готовился к своему первому уроку с чувством весёлой, лёгкой пустоты в душе. Ему почти удалось убедить себя в том, что бояться нечего, что предстоит всего лишь занятное приключение. Но всё же волнение не отпускало. Впрочем, оно было скорее приятно: взбадривало, как бокал шампанского, и щекотало нервы. Так волнуются перед чем-то необычным, но совсем не страшным по своим возможным последствиям - вроде выступления в самодеятельности. В памяти он прокручивал картины своих школьных лет, вспоминая самых бесталанных, нелюбимых и нелепых своих учителей. Неужели он окажется хуже их и осрамится каким-то неслыханным образом? Разум его отказывался в это верить. Потому что как ни плохи были иные его учителя, а все-таки до явного скандала и срама на их уроках дело не доходило. Во всяком случае, на его памяти. Вспоминалось лишь несколько случаев, когда отдельные одноклассники в досаде на плохие отметки и упрёки педагогов вступали с ними в пререкания. Но и тогда никаких словесных дерзостей, в сущности, не было - не считать же таковыми робкие, нередко со слезами, прекословия учителям, больше похожие на попытку оправдаться.
Вспоминалась, впрочем, одна учительница, на уроках которой весь класс, не исключая и самых примерных учеников, впадал в состояние полубезумия и беснования. То была биологичка Анна Дмитриевна, проводившая уроки ботаники для пятиклассников и шестиклассников. Седая, до странности невозмутимая, отрешённая от всего, Анна Дмитриевна тихим голосом рассказывала о каких-то никому не нужных, не интересных семяпочках и вакуолях, как бы не замечая царившего вокруг неё бедлама: одни ученики играли в морской бой, другие переписывали домашнюю работу по математике, третьи закидывали друг друга жёваной бумагой, а то и затевали нешуточную потасовку. Её голос тонул в шуме буйного веселья сорванцов, но это, казалось, нисколько не волновало её. Только иногда шея её судорожно подергивалась и во взгляде появлялось мучительное недоумение, и тогда Каморину вспоминались чьи-то слова о том, что эта ненормальная учительница была контужена в войну. В том, что Анна Дмитриевна была именно ненормальная, никто в классе не сомневался.