Наверно, не только Каморину, но и многим другим становилось порой досадно, обидно за неё: ну что ей стоило хотя бы раз возмутиться, накричать, пригрозить? Наверняка этого для шестиклассников и тем более для пятиклассников оказалось бы достаточно. Всё-таки перед ней были ещё даже не подростки, а совсем дети, не отвыкшие от материнской ласки и склонные видеть что-то от матери в каждой взрослой женщине. А седовласая учительница должна была казаться им даже бабушкой. К тому же все они были жидки на расправу, особенно дома. Классная руководительница Зоя Ивановна на каждом родительском собрании доводила до сведения отцов и матерей замечания учителей, аккуратно записанные в толстую тетрадь, так что дома многих озорников гарантированно ожидала порка. Но Анна Дмитриевна почему-то безропотно несла свой крест.
Теперь, вспоминая бедную Анну Дмитриевну, Каморин утешал себя тем, что никогда, ни за что не уподобится ей. Быть может, на педагогическом поприще его постигнет неудача, но всё же настолько жалок он точно не будет! И ещё непременно минует его судьба Владимира Ивановича - несчастного преподавателя истории КПСС в институте, что дорабатывал до пенсии после инсульта! Бедняга бормотал бессвязно, перескакивая с предмета на предмет, часто забывая начала своих фраз и завершая их самым неожиданным образом, к радости студентов, которые для потехи даже записывали его речь на магнитофон. Нет, уж лучше просто уйти, чем быть таким беспомощным!
Вечером накануне первых уроков его охватило тягостное, тоскливое томление. Превращение в педагога вдруг показалось чудовищно нелепой, глупой авантюрой. В душе он всегда знал, что это не для него. Он всю жизнь не любил школу и педагогов, считая их ограниченными, самодовольными людьми, упоёнными своим иллюзорным авторитетом! А теперь ему вдруг предстояло стать одним из них...
Тревога не помешала ночному сну. Едва он лёг, как усталость навалилась неодолимой тяжестью, и до утра он спроспал крепко, без сновидений. Но утром он проснулся с тем же чувством тревоги, с тем же томлением. Собираясь в лихорадочной спешке, неумело завязывая непривычный галстук, он припоминал предстоящие уроки и ужасался тому, что не помнит почти ничего.
Хуже всего было то, что он даже не представлял, как должен вести себя в аудитории. Куда смотреть, когда тридцать пар глаз будут обращены на него? Стоит ли прохаживаться, рассказывая, по проходам между столами или всё время оставаться у доски? Что делать, если ему надерзят?
Но едва он вышел на улицу и увидел почти по-весеннему яркое солнце, как радость охватила его. Ведь что-то новое, так или иначе, входило в его жизнь. Кто знает, может быть, именно в училище он обретет своё место в жизни. Надежды на лучшее кружили голову, будоражили...
С беспокойной сумятицей чувств и мыслей Каморин пришел в училище за полчаса до начала своего первого урока. В коридорах, как и предполагалось, было пусто. Именно на это он и рассчитывал, потому что очень не хотелось ему идти на свой первый урок, пробираясь сквозь толпу буйных подростков. Почему - этого он не знал. Или, может быть, знал, но просто не хотел отдать себе в этом отчёт. Как можно признаться себе в том, что боишься своих будущих учеников?
В учительской, где в одиночестве незнакомая ему преподавательница корпела над какой-то бумагой, он взял из шкафа ключ от кабинета истории с номером 27 на алюминиевой бирке. И поспешил, как в убежище, в "собственный" кабинет. Там он уже побывал накануне: прошёлся вдоль рядов столов, взошёл на самую настоящую кафедру - возвышение наподобие ораторской трибуны, обшитое снаружи темным ламинатом под орех, и произнёс несколько фраз, варьируя интонации, прислушиваясь к тому, как в гулкой пустоте неуверенно, незнакомо звучит его голос, с замиранием сердца представляя себя вот у этой классной доски под направленными на него взглядами подростков. Сейчас это станет реальностью. При мысли об этом ему стало одновременно жутко и весело.
Он снова прошёлся вдоль рядов столов, склонился над одним из самых дальних, "камчатских", разбирая полустёртые письмена на его поверхности (оказавшиеся, конечно же, похабщиной), потрогал на полочке у двери грубоватый деревянный макет крестьянского домика и подивился тому, что здесь зачем-то выставлена такая странная вещь. Заметив засохшую, заскорузлую тряпку на карнизике классной доски, он решил, что лучше не испытывать судьбу, требуя у "дежурного" смочить её, а сделать это самому. Ведь ему даже не известно, есть ли в училище "дежурные". Уже возвращаясь из учительского туалета с мокрой тряпкой, он вдруг сообразил, что следовало, наверно, заставить намочить тряпку кого-нибудь из учеников, лучше всего с "камчатки", чтобы тем самым раз и навсегда утвердить в их глазах свой авторитет. Но тряпка уже мокрая, и это, может быть, к лучшему: хотя бы из-за неё не будет конфликтов в первый же день... Да и нужно ли непременно утверждать свой авторитет в общении с подростками, жёстко требуя от них чего-то? Не лучше ли заслужить у них репутацию преподавателя мягкого, деликатного, щадящего самолюбие учеников? Должны же они оценить это...