Раздался звонок, и спустя несколько мгновений донёсся приглушенный, но очень быстро нараставший гул голосов и топот ног. Ему представилось: это накатывается вражеское войско, и отступать некуда... Дверь распахнулась, в проёме показались сразу несколько подростков. Чувствовалось, что сзади на них напирает толпа. Это явилась третья группа, для которой он должен был провести свой первый урок.
- Можно входить? - хором спросили несколько голосов.
Каморин в нерешительности взглянул на часы. До начала его урока оставалось ещё минут восемь. Как проведёт он это время с шумной бандой охламонов? Занять их сейчас, в перемену, ему было нечем. Но разве можно не пустить в класс учеников, пришедших на урок? К тому же он решил быть с ними либералом...
- Конечно, входите, - возможно любезнее постарался ответить он, для большей убедительности изобразив радушие ещё и широким, приглашающим взмахом руки. И через несколько мгновений оказался в замешательстве: аудитория наполнилась гомоном, визгом, звуками буйной возни и потасовок. Кто-то уже хлопал соседа учебником по голове, кто-то жевал бумагу и азартно обстреливал жеваными комками неприятеля, отвечавшего тем же, кто-то зажёг под столом спичку, отчего резко запахло серой. "Бедлам!" - всполошённо подумал Каморин. - "Как же мне с ними быть?"
С облегчением он впомнил, что должен взять журнал третьей группы в учительской, и направился туда, оставив аудиторию, как поле проигранного сражения, в распоряжение толпы победителей-учеников. В душе он уже знал, что обречен смириться перед юным разгулом. Нет, не зря вспоминалась ему накануне убогая ботаничка Анна Дмитриевна! В чём-то, похоже, он все-таки повторял её судьбу!..
Наверно, всё решили первые мгновения его замешательства, когда всем - и ему самому, и дерзким юнцам - стало ясно, что проявить себя хозяином положения, заставить их признать свой авторитет он не в силах. Всего-то надо было, может быть, только накричать, - но только не формально, "понарошку", а так, чтобы на самом деле потрясти ученичков. Но именно в тот решающий миг, когда нужно было проявить себя, он очень ясно осознал, что кричать в аудитории не сможет. И вовсе не из-за недостатка душевных или физических сил. Просто ему казалось невыносимо стыдным и совершенно невозможным "рвать глотку" в воспитательных целях, как это делали когда-то иные его школьные учителя, а всего лишь позавчера - какая-то училищная преподавательница, придравшаяся на его глазах к подростам, что затеяли буйную возню в коридоре. Бедняга орала долго и рьяно, постепенно распаляясь, так что ему очень скоро стало страшно за неё: ведь безнаказанно такое истерическое взвинчивание себя пройти не могло.
Подражать кричащим педагогам ему представлялось невозможным хотя бы потому, что все они, на его памяти, были женщины. Он чувствовал, что если бы даже попытался делать это, то вышло бы неубедительно, смешно и жалко. Мужчина-педагог должен проявить себя в подобной ситуации как-то иначе. Но как именно? У него самого учителей-мужчин было только трое, если не считать физкультурников: один проводил уроки пения в пятом-седьмом классах, а два других преподавали биологию и географию для старшеклассников.
Учитель пения, рослый, поджарый, с густым чёрным вихром над лбом, ремнём аккордеона на плече и в неизменном чёрном костюме, был хмур, немногословен и вызывал боязливый трепет даже у самых отъявленных шалопаев: они чувствовали, что это человек горячего нрава. К тому же все понимали, что на своем инструменте он играл мастерски и наверняка мог найти работу вне школы. Мужчина-географ был жидковат духом и плотью и почтения подросткам, естественно, не внушал, но появился у них только в девятом классе, когда самые буйные выбыли в училища, а остальные в основном уже перебесились. Биологию же вёл сам директор школы Иван Николаевич - представительный, хитрый хохол, который умел внушать уважение к себе, намекая барскими замашками на свою прикосновенность к власти и способность повлиять роковым образом на судьбы учеников. Иван Николаевич говорил на уроках негромко и настолько вяло, что Каморину всегда казалось, что свой предмет, все эти подробности про митохондрии и рибонуклеиды, он знает нетвердо и, пожалуй, даже не скрывает своего равнодушия к ним. И все же директорская речь не была бесцветна: Каморин на всю жизнь запомнил, как по-южному мягко Иван Николаевич выговаривал шипящие, а звук "р" произносил картаво, по-французски. Запомнилось и то, как странно, "Горюшей", именовал директор одного из самых слабых учеников по фамилии Горюнов, демонстрируя свое покровительственное отношение к этому потенциальному бузотёру. А с девочками он обращался манерно, с намеком на светскую любезность, и многие из них были втайне влюблены в него и находили, что ему, красивому от природы, очень идет его благородная седина.