Каждому из трех учителей-мужчин, которых Каморин встретил в своей жизни, было несравненно легче, чем ему. Ведь им не приходилось иметь дело с почти взрослыми парнями из училища, заматеревшими в отрицании авторитета старших. Дерзкие юнцы еще могли признать своими наставниками мастеров производственного обучения, от которых получали профессию, но относиться всерьёз к моложавому, совсем не солидному на вид преподавателю постылой школьной науки, нужной им, как собаке пятая нога, они просто не могли. И в глубине души Каморин считал это естественным.
Однажды уступив своим ученикам, Каморин потерпел фатальное поражение. Он ещё не знал, что уже ничего исправить нельзя и напрасно впоследствии мучился сомнениями: а может, всё-таки стоит накричать, хотя бы и со странным, конфузным опозданием? Но каждый раз его останавливала твёрдая уверенность в том, что такая попытка окажется бесполезной и, что хуже всего, вызовет смех. Все почувствовали бы, что он играет чужую роль, и играет плохо. Ну как ему - узкогрудому, низкорослому, со свежим почти до неприличия лицом - надрывать голос, призывая к порядку и уважению к себе?! Это выглядело бы не только комично, но и уродливо.
Его линия поведения по отношению к ученикам определилась раз и навсегда ещё перед началом злополучного первого урока, когда он, стараясь, чтобы голос его прозвучал возможно увереннее и ровнее, говорил им:
- Товарищи, ну зачем же так шуметь? Успокойтесь, пожалуйста...
Но его словно никто не слышал. Самые наглые и шумные, с которых он не сводил взгляда, даже не подняли на него глаз. Они продолжали веселиться ещё более бесшабашно.
Но вот, наконец, прозвучал звонок. Теперь-то, думал он, эти бестии угомонятся! Действительно, сновавшие по аудитории заняли свои места и вроде бы примолкли. Но не совсем. С задних столов все ещё доносилось ровное, деловитое, уверенное гудение голосов, лишь слегка приглушённое. Каморин решил, что с "камчаткой" ему всё равно не совладать, так что лучше и не связываться с ней, пока уж слишком не допечёт.
Почти все теперь смотрели на него. В устремлённых на него взглядах было откровенное, острое любопытство, чуть насмешливое, как ему показалось. Предчувствие шепнуло, что ученички могут устроить какую-то пакость, что внимание, с которым они сейчас смотрят на него, особого рода - это безжалостный, холодный интерес к жертве, к объекту потехи.
Жестокая ученическая забава на самом деле началась незамедлительно. Стоило ему опустить взгляд на свой конспект, как что-то пронеслось мимо его головы и звучно, грузно шлепнулось о доску. Он обернулся и не сразу сообразил, что это за серое вещество, припечатанное к доске. Неужели жеваная бумага? В груди у него стеснилось. Как они посмели!.. И что ему делать?..
Он увидел, что вся группа замерла в ожидании: как он поступит? С отчаянием он осознал, что понятия не имеет о том, что сейчас делать. Накричать? Но на кого? На всю группу - к вящей радости подростков? Отказаться продолжать урок до тех пор, пока не будет названо имя наглеца? Подобный случай был в его детстве, в третьем классе: учитель физкультуры половину урока продержал всех мальчиков стоящими в строю, требуя назвать тех, кто помочился в раздевалке. Худой, как Дон Кихот, в неизменном синем спортивном костюме, висевшем на нем, как тряпка, с выражением горькой обиды на лице, Константин Петрович подходил к каждому, пытливо заглядывал в глаза и спрашивал: "Это не ты? А ты видел, кто это сделал?" Каморин в начальных классах пользовался авторитетом среди сверстников, и его слова решили тогда исход дела: "Это не я, а кто сделал - пусть признаются сами!" - громко сказал он. И как же был горд спустя минуту, когда два одноклассника повинились!