Конспектами же он в тот день почти и не воспользовался: всё записанное в тетрадку прочно врезалось в его память, так что говорил он гладко, не сбиваясь. Но, может быть, это было именно оттого, что тетрадка все время лежала перед ним, хоть немного укрепляя его уверенность в себе? Так или иначе, начиная со следующего дня он уже проводил уроки стоя у доски.
Раздумывая над обстоятельствами своего первого дня в качестве педагога, он снова вспомнил Ивана Николаевича. Тот в течение всего урока пристально, с чуть заметной улыбкой, непрерывно рассматривал, изучал весь класс, никого при этом не выделяя, точно перед ним был единый многоголовый организм. Директор как бы завораживал, гипнотизировал каждого своим уверенным, буравящим взглядом, который становился особенно упорным и тягостным во время частых многозначительных пауз во время опроса учеников: Иван Николаевич не спешил отпустить отвечавшего, а подолгу держал его у доски, как бы выпытывая даже не столько забытое, сколько сокровенное. Чувствовалось, что директор сознает своё предназначение: отдавать приказы, властвовать. Не повышая голоса, не прибегая к угрозам, он подавлял самых дерзких подростков, в душах которых просыпалось детское смущение перед строгим взрослым. Говорили, что во время войны он был политруком. Наверно, и в этой роли он был хорош.
Держаться в аудитории так же, как Иван Николаевич? Каморин знал, что не сумеет подобно ему всегда являться перед учениками в несокрушимой броне подобного пугающего превосходства, даже если захочет ради этого расшибиться в лепешку. Не те физические данные, не та нервная система. К тому же и сам Иван Николаевич не смог бы вести себя так авторитарно в профессиональном училище - тут другие, более независимые подростки. Но всё же и здесь, наверно, всякий успешный педагог должен проявить себя решительным руководителем, способным хотя бы накричать. К таким здесь привыкли, ничего иного ученики и не ждут. Но тогда не лучше ли ему поискать какое-то иное поприще?
И в ужасный первый, и в не менее ужасные последующие дни преподавания эти идеи не раз проносились в сознании Каморина смутным, словесно не оформленным потоком в те мгновения, когда под направленными на него насмешливыми взглядами учеников он пытался переломить ситуацию и стать хозяином положения. Иногда на какое-то краткое время ему казалось, что это ему удалось. Но всякий раз он почти тотчас убеждался в том, что жестоко ошибается.
С первого же урока ему стало ясно, что чего-то важного он не понимает, не знает, не умеет или, может быть, просто не пригоден к педагогической работе. А между тем ещё недавно он считал, что стать хорошим педагогом просто: прежде всего надо с учениками быть человечным, выдержанным, снисходительным, и они непременно оценят это и полюбят его. Ведь его собственные учителя были зачастую неприятны ему именно тем, что казались суровыми и авторитарными - этакими торжественными, безжалостными жрецами жестокого культа... Многие его одноклассники тоже не любили таких учителей, но соблюдали на их уроках порядок и старательно изучали их предметы. Может быть, умение добиться этого хотя бы и авторитарными методами и означает способность к педагогической работе? Но думать так ему очень не хотелось...
Он решил не уходить по своей воле до тех пор, пока ситуация не станет совсем невыносимой. Наивные детки, ожидающие от него очень яркой, забавной реакции на свои выходки, никогда не дождутся этого и неизбежно угомонятся. К самым же упорным он добьётся принятия каких-то мер.
Расчеты Каморина оправдались только отчасти. Действительно, многим ученикам надоело изводить спокойного, вежливого преподавателя, и они притихли. Однако на общем поскучневшем фоне стали ещё изобретательнее и злее выходки непримиримых, "вычислить" которых, как правило, по-прежнему не удавалось. Для них издевательства над Камориным превратились в рискованную и потому особенно увлекательную игру. Стоило ему повернуться к доске или хотя бы опустить голову к класному журналу, как в него летела всякая дрянь - уже не только жёваная бумага, но и колпачки от ручек, ластики и даже щепки, специально подобранные для этого в мастерских. В эту "игру" включились все группы, так что к концу дня участок пола перед доской и вокруг преподавательского стола выглядел так, как будто здесь опрокинули урну с мусором. Ситуация была в сущности невыносимой, но Каморин медлил с уходом, лелея в душе смутную надежду на то, что завтра, может быть, всё чудесным образом переменится. Ведь не может такой кошмар продолжаться бесконечно! А сегодня, сейчас, сию минуту ещё можно потерпеть...