- Это мне подбросили к двери квартиры. Кто - не видел. Позвонили и ушли.
После чего он повернулся и пошёл прочь. Никто не пытался его остановить. Сотрудники смотрели на него молча, испуганно. Лишь на выходе из музея он услышал слова, которые дежурная Елена Юрьевна произнесла вслед ему негромко, жалостливо и насмешливо одновременно:
- Вы уж нас не забывайте нас, заходите.
Не оборачиваясь, Каморин заспешил на остановку трамвая.
В училище он пришёл более взвинченным, чем обычно. Ужасно далёким казалось то, о чем предстояло говорить на уроках. Ему хотелось думать о другом - о ситуации с похищенным ритоном. Правильно ли он поступил, пожалев девушку с глазами, полными слёз? В основе его поступка было не продуманное решение, а безотчётное побуждение. Но думать об этом в училище было совершенно невозможно.
Первый в тот день урок предстоял в самой нелюбимой для него группе - двадцать первой. Наверно, никто по виду не догадался бы, что эти шестнадцатилетние будущие изолировщики и облицовщики, невысокие и щуплые, - самые вредные во всем училище. И это при том, что девушек в группе была добрая треть - больше, чем в какой-либо иной. Но девушки в училище отнюдь не были оплотом порядка и благонравия, скорее напротив: маленькие оторвы изощрялись в злом озорстве, желая вызвать восхищение у парней, среди которых тон задавала полууголовная шпана. В двадцать первой группе семь девушек и двенадцать парней образовали вместе настоящую гремучую смесь. Каморин почти физически ощущал излучаемые ими флюиды вожделения, злости и ревнивого соперничества. В жажде самоутверждения они соревновались между собой в дерзости по отношению к нему - преподавателю.
В однородных мальчишеских группах плотников внутренние отношения были куда ровнее, а потому меньше недобрых чувств выплескивалось в адрес Каморина. Легче ему было и с группами штукатуров, в каждой из которых девушек имелось только две-три. Столь малочисленные "прекрасные дамы" флиртовали с бесспорными лидерами, а подавляющее большинство парней оказывалось вне сферы соперничества. В двадцать первой же семь "прелестниц" остро конкурировали за внимание "кавалеров" подначивая их на "подвиги" в свою честь, и потому каждый паренёк мог рассчитывать на какое-то поощрение и желал отличиться.
В злых выходках подростков Каморин чувствовал ещё и обиду. На что? Пусть не сразу, он понял, в чем тут дело: этим полудетям было жутко и тошно при мысли о том, что не сегодня-завтра из теплой аудитории они шагнут в грязь, хаос и ледяные сквозники строек, под матёрные окрики мастеров и тычки взрослых работяг, нередко знакомых с зоной. Тогда как он, Каморин, останется в теплой аудитории...
На сей раз двадцать первая подготовила ему кое-что новенькое. Уже минут за пятнадцать до перемены дверь вдруг распахнулась, и в аудиторию вбежал незнакомый, низкорослый, тщедушный пацан - из тех, к кому в дворовых компаниях легко приклеивается прозвище "Шкет". Малец был явно моложе любого из учащихся двадцать первой, на вид всего лет тринадцати. Он, судя по всему, не имел никакого отношения к училищу, а просто входил в дворовую "свиту" одного из парней этой группы. В глазах мальчишки было весёлое оживление охотника, вышедшего на дичь. С расстояния трех метров он точным, прицельным броском залепил Каморину прямо в лоб чем-то тяжёлым, мокрым, холодным и со смехом выбежал из аудитории. Каморин не сразу сообразил, что в него угодил хорошо спрессованный снежок. Несколько мгновений он тупо смотрел на расплывавшиеся на полу грязно-белые ошмётки, чувствуя, как сильно болит лоб и уж совсем нестерпимо - душа.
Группа наблюдала за Камориным внимательно, с затаённым, жгучим интересом. При этом никто открыто не смеялся, хотя многие наверняка с трудом удерживались от хохота. Ошеломлённый, он потрогал пальцами саднящий лоб. Что после этого он сказал и сделал - это почти не оставило следов в его памяти. Все последующие события злополучного дня запомнились ему очень смутно. Кажется, с ещё мокрым лбом он пробормотал какое-то ругательство в адрес сорванца, вполне бесцветное и приличное для употребления педагогом в присутствии учеников, что-то вроде: "Ах, негодяй!" Затем он продолжил вести урок, но в душе его что-то оборвалось, и обречённо он осознал: ну вот и всё, это предел, невозможно, чтобы такое продолжалось. С этим знанием он уже равнодушно перенёс на следующем уроке в тридцать второй группе выходку долговязого Дячина: тот закурил в аудитории, а в ответ на замечание Каморина заявил, что он, Каморин, сегодня домой не вернётся. Хотя точно ли так было на самом деле - в этом Каморин не был уверен. Почти всё, что случилось в тот день, вспоминалось, как сон.