Ещё мучило его то, что под его ватным матрасиком была не панцирная сетка, а что-то твердое. Запустив руку под матрасик, он нащупал деревянный щит. Специально ли ему устроили твёрдое ложе, подозревая повреждение позвоночника, или просто оно досталось ему "по наследству" от предшественника, - этого он так никогда и не узнал. От лежания на твёрдом всё тело его скоро стало болеть и возникло почти нестерпимое желание сменить позу, повернуться на бок, но из-за конструкции с гирей он был как бы распят на пыточном столе, зафиксирован в одном и том же положении - простёртым на спине.
На очередном еженедельном обходе профессор Гнездник - высокий, седовласый, величаво отрешённый от суеты вокруг него больничного персонала, - остановился у койки Каморина, и врач Корухов негромким, неуверенным голосом доложил:
- Некроз, остеомиелит, скелетное вытяжение не приносит эффекта...
Профессор взглянул на Каморина беглым, скептическим взглядом и небрежно вынес приговор:
- Во второй блок и на операцию.
У Каморина упало сердце: он уже слышал о том, что второй блок - "грязный", для больных с гнойными ранами. Пугал и термин "некроз" явно с тем же корнем, что в словах "некрополь" и "некролог". Непонятное "остеомиелит" звучало не менее страшно. По всей видимости, в его ноге начались процессы омертвления, и мёртвые ткани собираются удалить во время операции. Не означает ли это, что ногу отрежут?
В тот день его во второй блок не перевели - наверно, там не было места. К вечеру его страдание стало нестерпимым. До сих пор сломанная нога в основном только ныла, лишь изредка рану простреливала острая боль. Против этого нашлось средство хотя и странное, но все-таки приносившее некоторое облегчение: надо было крутить здоровой ступней, описывая большим пальцем круг в воздухе, сосредоточенно, до изнурения. С появлением боли в натруженном суставе смягчалась томительная мука переломанных костей. А на ночь всем желающим кололи слабенькое обезболивающее - розовый раствор анальгина с димедролом, после этого можно было попытаться забыться во сне, что, впрочем, никогда не удавалось до полуночи из-за трещавшего допоздна телевизора.
На этот же раз вдруг заболело так, точно маленькое злобное существо начало остервенело вгрызаться в поражённое место. Каморин терпел, сколько это казалось возможным, затем с промежутками минут в пять он проглотил несколько таблеток пенталгина из упаковки, принесённой теткой. Все было тщетно. Быстро усиливаясь, боль стала невыносимой. Что делать? Смятённо, лихорадочно его сознание искало выхода. Впрочем, выход был очевиден с самого начала: позвать медсестру и попросить обезболивающего, другого выбора не было. Для этого нужно было кричать. Электрические звонки над изголовьями коек не действовали, а обращаться за этой услугой к кому-то из ходячих соседей по палате он остерёгся из боязни повторять это затем снова и снова и в конце концов стать назойливым. Глубоко вдохнув, он выкрикнул в полный голос:
- Сестра!.. Сестра!..
Никто не поспешил к нему на помощь, но сам по себе крик принес неожиданное облегчение, как если бы выплеснув чрезмерный, невыносимый избыток боли. И теперь уже с окрепшим сознанием цели он закричал снова:
- Сестра!.. Сестра!..
Потревоженные соседи по палате смотрели на него неодобрительно, некоторые - насмешливо, но ему на это было наплевать. Молчать он уже просто не мог. В его голосе вдруг зазвучали прежде незнакомые ему нотки злого упорства, почти остервенения.
Наконец явилась медсестра - полногрудая, всегда резкая Елена Анатольевна. Небрежно, раздражённо она предложила Каморину обычный укол анальгина с димедролом, а когда тот потребовал чего-то более сильного, нахмурилась, несколько мгновений с недоумением и гневом разглядывала его, а затем сухо ответила:
- Я скажу дежурному врачу - как он решит.
Минут через десять она вернулась в сопровождении врача Сергея Константиновича. Тот молча склонился над Камориным, развязал повязку, бегло осмотрел рану и что-то вполголоса сказал медсестре. Она вышла и через две минуты вернулась с готовым шприцем. Уже к тому времени Каморин почувствовал облегчение, быть может, просто, оттого, что теперь не был один на один со своей болью. С облегчением, смешанным с чувством стыда, он следил за тем, как врач и медсестра хлопотали вокруг него, жалкого, нагого под простыней, немытого со дня попадания в больницу, как и все больные в палате, потому что в травмотологическом отделении не было душа. Внезапно Сергей Константинович наклонился к самому лицу Каморина, так что он ощутил исходивший от врача приятный запах свежей медицинской униформы и аромат одеколона, и сквозь стиснутые зубы, ощеренные в нелепой, отталкивающей гримасе, процедил: