Теперь пусть очень слабым, но всё-таки утешением для Сашки могла служить мысль о том, что никому на свете он уже ничего не должен: ни работать, ни отвечать перед судом ему не придётся. Об этом Каморин знал по себе, поскольку едва ли не первое, что сам он испытал, впервые очнувшись в больнице, было облегчение: "Не надо больше идти в училище!" Недаром так спокойно и обстоятельно рассказывал Сашка о грозившем ему уголовным деле: в этом слышалось тайное удовлетворение человека, избежавшего опасность. Не значит ли это, что он, Каморин, и Сашка - в чём-то одного поля ягоды?
Внимание Каморина привлёк и другой обитатель палаты - рослый, чернявый мужик лет сорока с простреленной ногой, носивший странную фамилию Гурбо. Он обильно пересыпал свою речь украинскими словами, но всю жизнь прожил на большом острове посреди Волги в крохотной деревушке рыбаков и пастухов. По его словам, ещё до войны туда, в камышовые заросли, переселилось несколько семей потомков выходцев из Украины, каких немало в Поволжье. Они спасались от колхозной неволи, но она всё-таки настигла их и там, только после войны. А с концом советского строя обитатели островного комариного царства почувствовали себя никому не нужными и всецело предались привычному промыслу - браконьерской добыче чёрной икры и рыбы. Это занятие приносило немалые, но шальные, неверные деньги. Всегда существовал риск быть пойманным инспекторами рыбнадзора, далеко не всегда "прикормленными". Ещё большую опасность представляли разборки с браконьерами-чужаками, не признававшими негласного раздела прибрежных вод местными рыбаками.
Возможности заняться чем-то иным, кроме браконьерства, у Николая Гурбо не было. Во всяком случае, так он считал. Его судьба была сломана в двадцатилетнем возрасте, когда с ним приключилась беда: в армии он убил своего ротного командира, который изо дня в день изводил солдата шуточками о том, что солдатская жена хорошо проводит время без мужа. Может быть, невзрачный, щуплый старлей отчасти завидовал Николаю - рослому, красивому, успевшему до армии многое: окончить железнодорожный техникум, поработать помощником машиниста тепловоза, жениться и стать отцом. Тогда как ротный командир все ещё искал себе невесту.
Гурбо не помнил толком, что же произошло в тот роковой день. В памяти остались обрывки: стрельбище, он, распластанный на земле вместе с другими ребятами из его роты, целящий в мишень из автомата в тягостном ожидании неизбежного - нового издевательства ротного. А тот, конечно, уже рядом, уже присел, стараясь заглянуть в глаза Николая. Солдат старается не поднимать взгляд на ненавистное, ощеренное в глумливой усмешке лицо ротного с зализом ранней плеши поверх лба, не слышать его слова:
- О чем задумался, Гурбо? Думаешь, наверно, о том, как твою Надюху сейчас кто-то...
Но эти слова всё же невозможно было не услышать. И в голове солдата как будто что-то щёлкнуло. Он рывком поднялся и ударил ротного, все ещё продолжавшего сидеть на корточках, прикладом в висок.
Мог ли Гурбо контролировать себя в тот роковой миг? По прошествии многих лет он и сам не знал, на самом ли деле у него тогда потемнело в глазах и отключилось сознание, как он говорил на следствии и психиатрической экспертизе, или это было придумано для "отмазки". Всё-таки он запомнил и с удовлетрением вспоминал, как при виде занесенного приклада на лице ротного появился страх, как глухо хрястнул его череп...
Потом Гурбо куда-то долго везли в зарешёченном отсеке вагона и поместили по прибытии в подобие камеры, где привязали за руки и ноги к кровати и дня четыре кололи что-то дурманящее, муторное, погружавшее его в тоскливое оцепенение. А когда его сознание пробуждалось от тяжкого забытья и он просил звероподобных санитаров ослабить узлы на затёкших конечностях, его били долго, мучительно, изобретательно. Эта непрерывная пытка продолжалась и после того, как его наконец развязали. Сокрушённый телом и духом, он был к тому времени всего лишь жалкой, дрожащей плотью, без воли к сопротивлению, с трясущимися руками и единственным желанием - умереть. Его перевели в общую палату, где продолжали колоть ему какие-то ужасные уколы. Там его продержали три года, а затем выпустили с инвалидностью по психическому заболеванию - пожизненным клеймом. Жена не дождалась Николая, уехала с дочкой в деревню к родителям. Он тоже поехал к своей матери, на родной остров. В возрасте немногим более двадцати лет его жизнь, в сущности, кончилась - началось убогое, безнадёжное, беспросветное прозябание.