- Вы замечали, что почти каждый человек, который здесь высказывался достаточно откровенно, сломан не только физически, но и морально? - спросил Каморин тихо. - Гурбо, Сашка и ваш покорный слуга - мы все морально сломанные люди. И разве не жестокость и ложь, царящие в нашем обществе с незапамятных пор, тому виной? Мы все воспитаны в традициях лжи и жесткости и воспринимаем их как должное...
- Быть может, вы отнесете меня к числу ограниченных бодрячков, но только я не считаю, что ложь и жестокость у нас на самом деле царят безраздельно, - возразил Жилин с насмешливо-снисходительной улыбкой. - Такая резкость в оценках присуща молодым. С возрастом вы научитесь терпимее относиться к окружающим и требовательнее - к себе. Важно найти свое дело жизни и выполнять свой долг, несмотря на внешние обстоятельства, которые не всегда зависят от нас.
"Это он про то, что я взялся не за своё дело, попробовав стать педагогом", - перевёл для себя Каморин слова Жилина и из желания поддеть собеседника спросил:
- Мне интересно: как вы, философ, отвечаете на основной вопрос философии? И не считаете ли, вслед за Лейбницем и Кандидом, что "всё к лучшему в этом лучшем из миров", поскольку в нём Творцом обеспечен перевес добра над злом?
Жилин прищурился насмешливо и ответил спокойно:
- Я агностик. Что, согласитесь, прогресс для того, кто начинал в эпоху обязательного диалектического материализма. Как агностики, я склонен к позитивизму, и данные моего практического опыта свидетельствуют о том, что религиозные переживания могут иметь мощный психотерапевтический эффект, принося облегчение в трудные минуты. К примеру, нет, наверно, на свете авиапассажира, который не молился во время полёта, особенно в те мгновения, когда самолёт проваливался в воздушные ямы. А в пору тяжёлых болезней, перед операцией... Что же касается оснований для оптимизма, то разве недостаточно хотя бы фактов бесспорного прогресса человечества? Мы видим своими глазами, что жизнь становится лучше, нравы смягчаются...
- А мне жизнь кажется сносной и разумной только в очень узких рамках относительного комфорта. Если же человеку плохо, на что ему опереться? Когда моя мать умирала от рака, она признавалась в желании оборвать свои страдания. Я колол ей наркотическое обезболивающее трамал и говорил то единственное утешение, которое мог придумать: "Прими мирную христианскую кончину", - тихо сказал Каморин.
- И ведь эти слова на самом деле помогли ей, как помогли миллионам и миллиардам до неё! - воскликнул Сергей Викторович с жаром. - Всё-таки вера творит чудеса, а тем, кому недостает её, приходится плохо.
Сергей Викторович кивнул на опустевшую койку, на которой накануне стенал и жаловался на невозможность застрелиться старик, бывший военный, доставленный с переломом шейки бедра. Утром его перевели в госпиталь ветеранов войн.
- Но всё-таки я не могу повторять вслед за жизнерадостным олухом Кандидом: "Всё к лучшему в этом лучшем из миров". Хотя очень похож на Кандида тем, что как бы притягиваю к себе несчастья...
- Вы ещё молоды и успеете убедиться в том, что жизнь не совсем безутешна. Только не повторяйте ошибку, не идите больше в педагоги. Это не для вас, уж не обижайтесь за откровенность.
Хотя Каморин давно и с облегчением поставил крест на своей педагогической карьере, почему-то слова Сергея Викторовича задели его за живое.
- Это потому что я, по вашему мнению, слабак? - спросил он запальчиво. - А я считаю, что слабаки - это те музейщики, которые по указанию начальства послушно голосовали за увольнение меня. В тридцать седьмом они с таким же единодушием и энтузиазмом проголосовали бы и за смертный приговор. А ещё слабаки - это те пэтэушники, которые по наущению своих заводил, отъявленных юных негодяев, изводили меня на уроках. Слабы и те, кто приучает своих подопечных склоняться перед силой и властью как единственными источниками авторитета!
Сергей Викторович только вздохнул и отошёл прочь.
А между тем в состоянии Каморина никаких улучшений не наблюдалось. Накануне очередного профессорского обхода в палату прикатили передвижной рентгеновский аппарат и сделали снимок его больной ноги. На следующий день Сергей Антонович Макарухин, ставший лечащим врачом Каморина после перевода его во второй блок, показал снимок профессору Гнезднику. Вдвоём они сосредоточенно изучали на просвет большой тёмный негатив с размытыми млечными туманностями, вполголоса обмениваясь мнениями. Слова их были маловразумительны для непосвященного, но Каморин догадался: говорили о том, что его кости не срастаются. У него похолодело внутри: неужели отрежут? Но профессор не казался удручённым. Бегло взглянув на лицо Каморина, он с грубоватой решительностью профессионального костоправа произнёс загадочное и страшное: