— Нет, только не Корецкий! Пожалуйста… — и умоляюще посмотрела на отца.
— Что и требовалось доказать, — усмехнулся тот. — Вот видишь, я даже предоставил тебе выбор! А ты говоришь, что я не прислушиваюсь к твоим чувствам…
«Угу, выбор… между Сциллой и Харибдой», — зло подумала она и нервно прошлась по комнате.
Обитый деревом кабинет таил в себе запахи старой кожи, дорогого табака и отцовского парфюма, и от этой ядрёной смеси Евангелине сделалось нехорошо. Поскорее бы уйти к себе.
— Знаешь, Ева, иногда я начинаю сомневаться, моя ли ты дочь. Что за тяга ко всякому сброду?! — отец откинулся в кресле. — То охранник (как там его звали?), то бывший нищеброд. Тот самый нищеброд, из лап которого я в своё время чудом тебя вырвал.
— Но ведь Максим ничего плохого мне не сделал! — осмелилась возразить она. — Он…
Лицо родителя посуровело.
— Максим?! — переспросил он с издёвкой. — Когда вы успели так сблизиться? Я чего-то не знаю?
Ева замотала головой:
— Нет ничего такого…
Отец опёрся локтями на стол и вперил в дочь немигающий взгляд.
— Послушай-ка меня, Ева… Если не хочешь, чтобы этот твой Державин исчез так же, как тот охранник, ты послезавтра скажешь Лисицыну «да», поняла меня? — отрезал категорично. И ему даже кричать не пришлось, Евангелину и так пронзила дрожь с головы до пят от явственной угрозы в его голосе. — Они всей семьёй придут к нам на ужин, там и решим дело с помолвкой. А потом сделаем фотосессию для журнала… И ты будешь улыбаться, чтобы все увидели, как счастлива моя дочь в объятиях жениха. Я ясно выразился?
В этот момент Ева чувствовала себя беспомощной и безумно несчастной. А чувство вины, что тогда из-за неё пострадал Григорий, а теперь может попасть в неприятности и Максим, давило тисками…
— Я ясно выразился? — повторил он безапелляционно.
— Да, я всё сделаю… — обречённо прошептала она, всеми фибрами души не желая повторения истории и снова сожалея, что по её «милости» страдают ни в чём не повинные люди. Особенно те люди, которые имели неосторожность проявить к ней симпатию.
— Со свадьбой спешить не будем, — продолжил отец, — чтобы не пошли разговоры, будто ты беременна. Да и у нас со старшим Лисицыным есть дела, которые нужно решить до заключения брака. Церемонию назначим на осень: как раз сезон свадеб. Надеюсь, у тебя хватит ума не наделать за это время глупостей? На кону слишком многое, и я не позволю тебе всё испортить.
Ева на ватных ногах покинула кабинет, прошла мимо матери, которая лишь глянула с сочувствием, и поднялась к себе. Сбросив обувь и упав на кровать прямо в одежде, закрыла глаза и ощутила, как слёзы прочертили мокрые дорожки по вискам. Как горько понимать, что для родного отца ты лишь выгодный капитал, который он планирует как можно более удачно вложить. Ну а мама… мама заложница всей этой ситуации, той жизни, к которой уже прикипела, и не может перечить мужу. И как неприятно думать, что она вот так просто позволит отдать Еву какому-то постороннему мужчине.
Проплакав половину ночи, Евангелина только к утру забылась тяжёлым сном, в котором её преследовал пронзительный взгляд знакомых глаз, а голос, тот самый возмужавший голос говорил, что они ещё встретятся… Но вместо радости от этого почему-то шёл озноб, в груди поселилось не тепло, а странный тянущий холод… словно предчувствие какой-то беды.
Проснувшись в совершенно разобранном состоянии, Ева тем не менее решила, что сейчас просто обязана выполнить все требования отца, чтобы он не привёл угрозы в действие и ничего не сделал Максиму, ну а потом… потом видно будет. До осени очень много времени, всё ещё сто раз может измениться. Вдруг отец решит переиграть ситуацию?
Именно с такими мыслями она отправилась на ту ненавистную фотосессию, и с подобным же настроем вышагивала сейчас рядом с «женихом» в галерее искусств. Отец составил для них двоих «культурную программу», чтобы общественность видела: счастливая пара прекрасно проводит время вместе. И в каждом из таких «культурных» мест обязательно можно было заметить журналистов, которые (разумеется, совершенно случайно там оказавшись!) фиксировали эти прогулки для многочисленных статей и заметок.
— Идём уже, — несколько раздражённо позвал Толик. — Сколько можно залипать на эту фиговину? И так уже два часа тут убили, а у меня через час подписание договора…
— Это не фиговина, а скульптура, — Ева была не меньше раздражена, хотя старалась этого не показывать. — Впрочем, кому я объясняю?!
— Ты что-то сказала? — обернулся жених.
— Да так, мысли вслух…
— Ты с мыслями-то поосторожней, — его тон ударил наотмашь.
И тут Евангелина не выдержала. Только хамства ей и не хватало для счастья, тем более от этого павлина.
— А то что? — спросила она, понизив голос и делая вид, что улыбается, потому что как раз заметила направленный на них объектив фотоаппарата. — Наши отцы крепко повязаны, и ты должен относиться к своей будущей жене как минимум с уважением. А то я могу намекнуть папе, что ты не слишком-то меня ценишь…
— Да он и сам не слишком тебя ценит, разве нет? — с приторной улыбочкой ответил Лисицын. — Иначе почему тогда не сделал официальной преемницей корпорации свою единственную дочь и не поставил её во главе хотя бы дочерней компании, пока сам заправляет в головной? Зачем ищет надёжного зятя?
— Это потому что…
— …потому что он понимает: сама ты ни на что не способна, — улыбка Толика стала явственнее, а взгляд даже казался нежным. Со стороны наверняка создалось впечатление, что он говорит невесте комплименты, а уж когда стал накручивать на палец её локон… — Тебе необходим сильный муж, который встанет у руля и возьмёт дела в свои руки. И я именно такой. Поэтому тебе нужно просто сидеть в своём уголке и заниматься тем, чем обычно занимается женское племя: ездить по салонам красоты, чтобы выглядеть достойной меня, покупать модные шмотки для выходов в свет, трепаться с подружками — такими же бесполезными дочурками богатых папенек…
Евангелина закусила щёку, чтобы не выдать «ненаглядному» всё, что она думает относительно его взглядов на их будущую совместную жизнь и отношения к женщинам. А самым неприятным было то, что этот напыщенный сын банкира прав! Отец действительно совсем не ценит её как личность, настолько не верит в силы собственной дочери, что готов пустить в семью совершенно чужого человека, потому что считает его более способным.
— Если ты не забыл, то у меня два высших образования, — она тоже улыбнулась ещё шире, и от этой искусственной гримасы почти свело щёки. — И я за партой не просто штаны (вернее, юбку) протирала, а потом ещё стажировалась в…
— Если бы ты этого не сделала, то была бы совсем жалкой, — Толик приобнял её за талию, и Ева с трудом заставила себя не отстраниться, а подыграть. — Но ведь мы оба знает, что молоденькой девчонке не место в президентском кресле, верно? — прошептал он ей на ухо. — Твои дипломы — это лишь дань имиджу отца.
Евангелина, продолжая улыбаться, хотела ответить ему что-то хлёсткое, так же ударить по самолюбию, но на затылке вдруг зашевелились волосы, а тело покрылось мурашками. Словно за ней кто-то пристально наблюдает, словно… Постаравшись не поддаваться панике и не слишком выдавать обеспокоенность, она как бы невзначай оглядела зал и… Державин! Ева тут же разволновалась, не заметила ли его охрана, приставленная отцом. Но потом мысли побежали совсем в другом направлении. Весь в чёрном, словно вестник апокалипсиса, он стоял в разношёрстной толпе и не мигая смотрел на неё, и этот взгляд пронзал насквозь. Рука склонившегося к ней Толика жгла талию, а глаза Максима опаляли холодом.