Несмотря на то, что угол, в котором он стоял, был темным, и священник едва ли мог разглядеть вошедшего, Уолтер натянул капюшон поглубже, чтобы прикрыть лицо. Священник говорил слабым, неуверенным голосом старика. Уолтер опустился на колени на холодный каменный пол и склонил голову.
– Отец, – начал он, – я признаюсь, что согрешил. – Эти слова столь явственно вернули образ Мари, съежившейся на кровати, что голос его задрожал, и он начал всхлипывать. – Грех, совершенный мной, столь отвратителен, что мне уже ничем не поможешь.... – На этом он покончил с формальной латинской прелюдией и рассказал историю о своей похоти, о потере разума и о неспособности утешить женщину, которую обидел.
Священник, закутанный в накидку или одеяло, возвышался над ним черной колонной, выделяясь лишь своим силуэтом на едва светлом фоне церковного интерьера. То, что он не понял ни единого словечка, сказанного Уолтером, не считая латинского начала, не имело никакого значения. Об искренности раскаяния он мог догадаться по надломленному голосу и покорно склоненному силуэту. Не важно было и то, о каком грехе шла речь, ибо каким бы ужасным он ни был, ужаснее уже не мог стать. В некотором отношении старик был рад, что ничего не понял. По голосу и стройности речи он лишь догадался, что кающийся относился к знати.
«Он слишком стар, – подумал Уолтер, – чтобы принимать близко к сердцу любой грех, приведший человека в его скромную обитель и выжавший столь горькие слезы».
Наконец исповедь Уолтера подошла к концу, и он тяжело и глубоко вздохнул. Слабым, неуверенным голосом священник задал формальные вопросы, а Уолтер также формально ответил на них. Затем последовала пауза. Священник понимал, что мог бы попросить платы, которая пошла бы на благо церкви. Понимал он и то, что этот человек с радостью бы расплатился – вот только священник не говорил на языке кающегося, а кающийся не знал его языка. А знает ли этот человек латынь? Но старик тотчас же горько улыбнулся во мраке: он и сам не говорил на латыни настолько хорошо, чтобы объяснить, что ему нужно. Вздохнув, он пропел молитвы ровно столько раз, сколько должен был читать их Уолтер каждый день до определенного срока. Затем он отпустил грехи и повернулся к двери.
Уолтер оставался на коленях до тех пор, пока прямоугольник света в дверном проеме снова не загородил тело священника. Он не думал, что его увидят; он даже не понял, что старик удалился – Уолтер наслаждался облегчением, вызванным освобождением от греха. Он до сих пор сожалел о недоразумении, расстроившем Мари, но щемящая боль вины исчезла.
Уолтер поднялся на ноги, простонав, ибо его колено напомнило о том, что оно еще не совсем зажило и не одобряло долгое пребывание на холодном каменном полу. С трудом взбираясь по пригорку к замку Билт, Уолтер прилежно проговаривал про себя Аве и Пате, надеясь, что правильно понял священника. Для полной уверенности Уолтер повторил каждую молитву несколько раз, но это его не очень-то волновало. Бог уже знает, что у него не было намерения идти на обман, и не станет винить, если он ошибется в количестве молитв.
И хотя на душе у Уолтера полегчало, от мысли, что он встретит Сибель или Мари, ему вновь стало не по себе. Поэтому вместо того, чтобы снова вернуться в замок, он направился к конюшням. Как только он зашагал вдоль ряда лошадей к Бью, его остановил голос Саймона.
– Где тебя черти носили? – нетерпеливо окликнул тот.
– Черти тут ни при чем, – отвечал Уолтер, – по крайней мере, последние полчаса. А что?
– Все либо собираются в дорогу, либо проводят совещания, на которые я не приглашен, – зло ухмыльнулся Саймон. – Я подумывал, что в такой погожий денек неплохо было бы объехать окрестности. В той или другой деревне будет человек, посланный Сиуордом, и, возможно, мы услышим новости из замка Монмут.
Уолтер так широко улыбнулся, что можно было подумать, будто его лицо сейчас разделится на две части. Настроение у него тотчас же поднялось. По его мнению, это был явный знак свыше, что он прощен. Он не сомневался, что сама Святая Мать, должно быть, услышала его исповедь, ибо только она могла в силу своего милосердия и доброты дать ему эту отсрочку.
– Договорились, – согласился он, но тут же его охватили сомнения. Теперь он не был настолько свободен, чтобы поступать по своему усмотрению. Естественно, он должен был предупредить Сибель, а тут возникала еще одна проблема. – Но я не при оружии, – сказал он, – и Сибель...
– Я сообщил Рианнон, что уеду и собираюсь воспользоваться твоим обществом, если получится, – успокоил его Саймон. – Рианнон предупредит Сибель. Что насчет вооружения, то как же ты собираешься вооружаться со своей перевязанной рукой? Не думаю, что мы нарвемся на неприятности. Я намереваюсь идти по безопасным дорогам.
Охваченный на мгновение прошедшим чувством вины, Уолтер решил, что это слишком легкомысленно.
– А Сибель не обидится, если я сам не оповещу ее об этом? – спросил он.
– Только не Сибель, – уверенно сказал Саймон и засмеялся. – Она не grande dame sans merci[10]. Ты думаешь, она сошла со страниц любовного романа?
В этот момент в проход влетел Вильям и воскликнул:
– Я нигде не мог найти... А, вы уже здесь, сэр. Мне присмотреть за лошадьми, Саймон? – Мальчик был взволнован, глаза его блестели от возбуждения, голос срывался.
– Мы сами за этим присмотрим, – сказал Уолтер. – Как только отдышишься, беги назад и скажи своей сестре, что я еду с Саймоном и не успею к обеду.
– Ты станешь образцовым мужем, Уолтер, – рассмеялся Саймон. – Смотрю, Сибель тебя уже отлично выдрессировала.