Марианна заговорила первой.
— Знаешь, Даниель?
Голос ее прозвучал словно откуда-то издалека. Словно между нами было оконное стекло.
— Нет…
— Когда я играю на скрипке, то начинаю вспоминать…
— Что ты сказала?
Я наклонился над ней, стиснув зубы так сильно, что даже заболели челюсти.
— Что с тобой? — прошептала она. — Даниель! Мне страшно… Какие страшные глаза… Налитые кровью…
Кровью! Кровь-то как раз была у нее на руках, у моей бедняжки! Но она об этом не знала.
— Прости, Марианна… Просто я так тебя люблю, что даже ревную к прошлой жизни.
— Ревнуешь?
— Ну да, глупость, правда?
— Нет, я тебя понимаю.
Она обвила мне шею руками.
— Знаешь, ревновать-то не к чему, вспоминается ведь совсем немного.
— О чем ты вспоминаешь?
Она прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться.
— Ну вот… Знаешь, это окно с львиной пастью…
— Да, Марианна, знаю!
— А за ним ветка…
— Да…
— Ну вот, а когда я подхожу ближе, то видны качели, привязанные к дереву. Странно, правда?
— Значит, там просто были эти качели, вот и все. А что еще ты видишь?
— Женщину с таким красным лицом. Она проходит мимо, потом поднимает голову и улыбается мне…
Я сразу же понял: мать.
— И все?
— Нет… Еще слышно…
— Что слышно?
— Пока я играю, где-то у меня над головой плачет ребенок.
Я закрыл глаза. К горлу подкатила тошнота.
— Он мешает мне играть.
— А-а…
— Да… Я каждый раз спотыкаюсь… Не могу как следует разобрать пьесу. Рука дрожит, выпадает смычок.
Я заметил, как у нее на лбу выступил пот. Она так напрягалась, переживая эти моменты своей жизни, что даже выбилась из сил.
— А больше ты ничего не видишь?
— Нет…
— Так вот, попробуй все это забыть. Не вспоминай больше.
— Хорошо, Даниель.
— Думай только о нас, ладно?
— Я и сама только этого хочу.
Я поцеловал ее, и в конце концов мы заснули. Но перед тем, как погрузиться в целительное небытие, Марианна нащупала в темноте мою руку.
Я вздрогнул: ладонь ее была холодна, как у мертвеца.
22
Когда я проснулся, часы показывали семь… Пора. У меня была большая пляжная сумка. В нее я положил костюм из альпаки. Потом побрился, надел льняные брюки и голубой свитер. Засунул деньги в дорожный несессер, а несессер — в сумку. И только после этого стал будить Марианну.
— Вставай, соня…
Во сне она выглядела совсем как ангелочек, даже невиннее, чем когда ее большие голубые глаза устремлялись на меня. Жалко было отрывать ее от сна.
Она вздохнула и чуть улыбнулась.
— Ты здесь, Даниель?
— Да, милая…
— Клянешься?
— Посмотри сама!
Она открыла глаза.
— Спасибо.
День начался так, как если бы мы и в самом деле ехали на экскурсию. Но, по правде говоря, мы просто уносили ноги.
Конечно, я поступил правильно, что не взял машину, но все-таки ее отсутствие здорово стесняло меня. Я привык пользоваться машиной, как своими ногами, и теперь без нее чувствовал себя как больной.
Папаша Патрисио отвез нас на вокзал в своем маленьком трехколесном фургончике, в котором доставлял клиентам продукты.
На прощание он спросил:
— Сегодня вечером?
— Нет: завтра!
Я показал на мольберт:
— Живопись… Монсерра!
— Си.
Последовало привычное рукопожатие, и ниточка, связывавшая нас с „Каса Патрисио“, оборвалась. Мы с Марианной стали двумя беглецами, но она еще об этом не знала.
Вместо того, чтобы сесть в поезд на Барселону, как следовало бы, если и вправду ехать в Монсерра, мы ушли с вокзала и направились к автобусу на Ситжес.
— А поездом разве не поедем? — удивилась Марианна.
— Нет, знаешь, он тащится, как черепаха, у каждого столба останавливается… Лучше автобусом…
В Ситжесе я отыскал другой автобус на Вендрель. А оттуда мы пересели на третий в Таррагону. Удивление Марианны все росло.
Наконец на одной из крытых остановок она подошла к висевшей на стене карте Испании.
И, чуть побледнев, обернулась ко мне.
— Послушай, Даниель, мы же едем в противоположную сторону от Монсерра…
— Ну и ладно… В другой раз туда съездим. На побережье лучше, правда?
— Лучше. Только зачем мы все ездим на автобусах? Обратный путь в „Каса Патрисио“ займет целый день.
Пришло время кое-что ей объяснить.
— Послушай, Марианна, я должен сказать тебе одну вещь…
Она растерялась, в глазах промелькнула настоящая паника.