Каэтана завернулась в плащ, в котором была на сцене; закрыла лицо, оставив только глаза. Плащ отливал в полутьме красным бархатом. «Сама жизнь предала нас. Никто в. одиночку не может нас предать. Люди лишь слепые орудия судьбы. Кроме того, у нас во рту еще остался вкус сырого мяса. Мы только что вышли из пещер, Джоконда. Таково твое имя, не правда ли?»
Она через силу улыбнулась, – продолжала Джоконда. – Готова была оставить меня одну. Я не знала, что делать, разрывалась между нею и Тремя Грациями, но пошла за ней.
Себастьяна, прервав рассказ Джоконды, обняла ее. Она страшилась одиночества. Ей казалось, будто она навсегда прощается с Джокондой и Виржилио – после того как они сядут на поезд и уедут, она больше никогда не увидит их.
– Я знаю, что ты ей сказала, – прорыдала Себастьяна.
– А что могла сказать ей Джоконда? – спросила Пальмира, слабая и беззащитная перед миром слов. Она цеплялась за Себастьяну, как будто черпала в ней уверенность, которой ей так недоставало. Снова перед ней встал призрак бедности.
– Конечно, Джоконда предложила ей наш дом. Сказала: «Иди к нам, я приготовлю ужин. А пока я буду в кухне возиться с кастрюлями, Три Грации позаботятся о тебе. Потом мы уложим тебя в постель. И никогда больше ты не будешь мерзнуть». Разве не так ты ей сказала, Джоконда?
Себастьяна заплакала от страха перед надвигавшейся на них нищетой. Годы, когда они блистали, кончились. И она взяла за руку Пальмиру, чтобы вместе стариться: вдвоем не так страшно.
Джоконда почувствовала, как она устала. Продолжать рассказ не хватило духу. Полидоро утратил интерес к ней, он требовал, чтобы говорил Виржилио. Учитель отказывался. Смущенный не меньше других, он жил в эту минуту под знаком перемежавшихся любви и ненависти.
– О какой ненависти вы говорите? – Полидоро угнетало такое неверие. Как будто Виржилио воображал себе низменные чувства лишь затем, чтобы приписать их врагам.
– Я помню только, что с перепугу забыл отвести луч прожектора от лиц участников спектакля. В ярком свете персонажи трепыхались, как бабочки или еще какие-нибудь двукрылые, накрытые сверкающей сеткой. В то время когда я с таким страхом смотрел на них, я почувствовал себя англичанином в Индии. Загнав всех в тупик, я предлагал им сдаться, обещая сохранить жизнь, если они откажутся от своей веры.
Но на сцене все возмутились: «Да погасите вы свет, Виржилио. Ради Бога, выведите нас с этой проклятой сцены!»
Они были пристыжены и хотели покинуть помост под покровом темноты.
Виржилио тут же поверг театр во мрак, оставил свет только над лестницей, которая вела в партер: идеальный путь для всех, кто хотел бежать.
Зал кинотеатра опустел за несколько минут. Все торопились вернуться домой и забыть о фиаско, не желали быть свидетелями душераздирающих сцен.
Полидоро возмутился всеобщим беспорядочным бегством.
– Здесь вам не загон! И не выгон для резвых бычков. Ведите себя как подобает, или будете иметь дело со мной.
Теперь все искали выход в тишине. Над ними нависла угроза почти духовного порядка – каждого может когда-нибудь постичь неудача.
Виржилио ощупью пробрался на сцену. Три Грации упрекали Джоконду за то, что она не пошла за Каэтаной. Та клялась, что никогда не оставит их, особенно теперь, когда вот-вот подкараулит их старость.
– Где Балиньо? Пойдите за ним, Эрнесто, – попросила Джоконда.
Эрнесто отказался: ему пора идти. Вивина ищет его на улицах Триндаде. Не может он рисковать жизнью жены в эту грозовую бурную ночь.
Беспокоясь за судьбу молодого человека, Джоконда обратилась к Виржилио. Наверняка с Балиньо что-то случилось. Как иначе объяснить безмолвие радиолы, которую он намеревался оберегать, не жалея жизни? Где бы он ни был, сейчас ему несладко. Как знать, может, это он виноват в катастрофе.
Стоя рядом с Себастьяной, Виржилио бросил взгляд на замшелые стены вокзала.
– Я не без колебаний согласился. Боялся застать Балиньо по другую сторону сцены за не очень благовидным занятием. Я заподозрил, что молодой человек, подточенный неожиданными чувствами, наведенными извне с единственной целью сгубить его душу, не смог воспротивиться этим чувствам. Несмотря на всю свою невинность, дал приют злодеям, продал им душу.
Вздыхая вместе с верной Себастьяной, Виржилио укреплял свое милосердие к чужой судьбе.
– Бедная душа человеческая! Будучи честной и благонамеренной, она всегда стояла на осклизлых камнях.
Диана теперь ненавидела учителя. Неблагодарный, он никогда не ласкал ее на Рождество и не дарил подарков, а теперь еще пользовался слабохарактерной Себастьяной.
– Вы просто-напросто боялись пойти к радиоле, – сказала Диана, обмахиваясь листами газеты, датированной 1963 годом.
– Никогда я не был трусом! Упомяните хотя бы один случай, когда я бежал бы с трибуны или от учеников, грозивших забросать меня камнями.
Это все нападки. Правда, он никого не убил, но не всегда надо прибегать к такому крайнему средству, чтобы показать храбрость. Или затевать дорого обходящиеся войны во имя устарелых понятий о патриотизме.
– Я тоже побоялась. Предложила пойти вместе, раз уж малодушный Эрнесто бросился в железные объятия Вивины.
Из верности другу детства Полидоро прервал возводимый на Эрнесто поклеп.
– А где же был наш грек? – Полидоро отвлекал внимание присутствующих на Вениериса, у которого сохранилась героическая жилка.
– Не прерывайте меня, Полидоро, – обиделась Диана.
Всем на удивление, Полидоро проглотил упрек. Будто ему теперь полезно было познать смирение на себе.
Диана играла как настоящая актриса, ее великолепные жесты резким контрастом выделялись на фоне замшелых стен вокзала.
– Я пошла взять свечу и коробку спичек, которые Эрнесто и Пальмира хранили под лестницей второго этажа. В этом закутке они свили себе любовное гнездышко.
При слабом свете свечи Диана пошла туда, где стояла радиола. Нарочно грохотала каблуками, чтобы предупредить Балиньо о своем приходе, но молодого человека там не оказалось: его похитили или он просто-напросто ушел, пресытившись театром. Жизнь в «Ирисе», где воображение разыгрывалось с необыкновенной силой, обнажила чувства широкого диапазона, от любви до зависти через досаду, горечь, обиду. Может, у Балиньо возникла потребность жить самостоятельной жизнью, а не в тени Каэтаны, которая накрывала его целиком.
Радиола тоже исчезла. На столе лежали лишь осколки разбитых пластинок.
– Какие это были пластинки? – с опаской спросила Джоконда.
– На них была та опера, которую мы играли.
– Значит, Балиньо, перед тем как исчезнуть, разбил пластинки? – ужаснулась Себастьяна.
Виржилио отверг такое предположение.
– Это сделал не он. Для чего бы ему выступать против своей хозяйки?
Ехидное замечание учителя, низводившее Балиньо до уровня комнатной собачки с ошейником, обрадовало Полидоро. Не любил он этого юношу. Считал, что из-за него не удалось не то что увлечь в постель, но даже поцеловать Каэтану.
– У Балиньо были мотивы, чтобы предать Каэтану. Он никогда не согласился бы на то, чтобы Каэтана осталась со мной в Триндаде. Особенно после своего триумфа, обеспеченного моими стараниями, – убежденно сказал Полидоро.
Джоконда жестом остановила этот бред. В заброшенном здании вокзала воцарилось безумие. Все они лепились к стенам, словно призраки, ожидающие поезда, который куда-то увезет их, говорили о том, чего не видели воочию. Со своей стороны Джоконда могла лишь засвидетельствовать, что после возвращения Дианы появился Вениерис с поникшей головой.
– Какая-нибудь новая беда? – спросила она, ибо переживала за грека, который бормотал непонятные слова, наверно по-гречески, и в них было единственное его утешение.
Вениерис не мог простить Виржилио, который, не посоветовавшись с ним, взял да и погрузил зал в темноту. И никто уже не мог насладиться декорациями, написанными специально, чтобы придать старому кинотеатру своеобразную эстетику. Как будто этого было мало, его ждало еще большее огорчение: увлекаемый толпой, ринувшейся к выходу, точно стадо диких бизонов, художник оказался на улице. Среди машин, срывавшихся с места в карьер и грозивших задавить его, он обнаружил, что чья-то преступная рука, несомненно рука наемника, сорвала с фасада все расписанные им холсты.