– Посмотрим, отчего вы такой тощий: то ли слишком много мечтаете, то ли пренебрегаете простой народной пищей. – Он уверенным движением схватил вилку, и Антунес посчитал, что на эти слова можно не отвечать.
Магнолия вдруг потеряла оживлявшую ее смелость. Ею овладело сомнение: кому положить первому? Она боялась, как бы охваченный ревностью муж не нарушил законы гостеприимства. Пока что он безучастно сидел на стуле с высокой спинкой.
Полидоро заметил замешательство матери. Сидя рядом с отцом, он поглаживал нежный пушок пробивающейся бороды. Мать с трудом удерживала на весу слегка дрожащими руками блюдо, на котором громоздились бифштексы по-милански.
И вдруг Полидоро протянул ей свою пустую тарелку:
– Можно я сегодня буду первым?
Жоакин покраснел: сын проявил к нему неуважение в присутствии постороннего человека. Если в сыновьях гнездится жадность, плохо ему придется, надо принять меры. Как только он заметит у кого-нибудь из них мутный взгляд, когда зрачки затуманены злыми намерениями, того он сразу же накажет.
Пока Магнолия колебалась перед протянутой к ней пустой тарелкой сына, Жоакин показывал гостю остро отточенное лезвие ножа, которым он разрезал воскресных цыплят, в знак того, что главенствующая роль в семье принадлежит ему.
– А вы знаете, папы римские, изгнанные в один из городов на юге Франции, в час трапезы сажали кардиналов за отдельные столы? И что им не давали ножей из опасения, как бы они не убили папу? – сказал Жоакин, указывая на сына и делая вид, что терпеливо относится к отдельным случаям неповиновения сыновей. – Извините моего сына. Он от рожденья такой же горячий, как я. А от матери унаследовал грусть, которой я никогда не испытывал, даже когда потерял несколько голов скота во время последнего наводнения. Надеюсь только, что он не будет предаваться иллюзиям, как вы.
Магнолия наконец выполнила просьбу сына, а потом одним движением наполнила тарелку гостя: рядом с фасолью положила рис, мелко нарезанную капусту, оставила место для пирожков и поджаренной маниоковой муки. Все с нетерпением смотрели, как заполняется тарелка.
– Посыпьте перцем, но осторожно, он очень жгучий. Мне его дала одна женщина из Реконкаво, которая часами рассказывает об известных ей еще до приезда в Триндаде разновидностях перца.
Магнолия старалась не наклонять тарелку. Довольная, смотрела она на сыновей, беспокоясь, чтоб не поперхнулись маниоковой мукой.
Антунес подносил фасоль ко рту, закрывая глаза; легким причмокиваньем очищал нёбо. От наслаждения краска разливалась по его лицу и шее. Позабыл, что он не один, и не вспомнил бы об этом, если бы Жоакин не кашлянул.
Смутившись, уроженец Сан-Паулу стал медленнее орудовать вилкой, как будто еда не так уж пришлась ему по душе. Но Магнолия, не спрашивая разрешения, положила гостю еще, и он снова пришел в восторг.
– Какой чудесный перец. Пища богов! Как будто попадаешь в преддверье райского блаженства и не боишься, что тебя оттуда изгонят.
Склонный к образным сравнениям, он продолжал говорить, отправляя в рот порцию за порцией.
– А вы пробовали раскусывать перчинки? Это все равно что умирать сладкой смертью. Зато какая благодать! Божественная пряность!
Жоакин нацеплял еду на вилку, помогая себе ломтиком хлеба, который, казалось, вот-вот рассыплется в его грубых пальцах, и жена все время наблюдала за ним с тревогой. Антунес снова обратился к ее мужу:
– А папы римские, сеу Жоакин, действительно остерегались, иначе им могли бы подсыпать яду в вино. Только недоверие спасало их жизнь и могущество. Поэтому они так много веков процветали в Авиньоне и в Риме, а каждый последующий век был богаче предыдущего убийствами.
Затем обернулся к Магнолии:
– А как, по-вашему, кардиналы реагировали на папскую бесцеремонность?
Хозяйка притворилась, что не слышит, и продолжала разрезать свой бифштекс на мелкие кусочки.
– Магнолия застенчива, – сказал Жоакин, размахивая ножом и вилкой. – Кроме всего прочего, в этом доме папа римский – это я, верно, Магнолия?
Полидоро рассмеялся вместе с отцом: показал перед посторонним человеком, что Жоакин под благотворным влиянием семьи мог быть остроумным. Ведь именно такими мелочами питалось тщеславие Жоакина.
– Если вы папа римский в Триндаде, как же вам не быть первосвященником в своем собственном доме? – сказал Антунес.
Обильная еда не утолила жажды мести в душе Жоакина, и он обратился к выходцу из Сан-Паулу:
– Ну а как продвигается ваше строительство? Будет гостиница достроена или останется вроде неоконченной симфонии того русского композитора?