Балиньо подождал пять минут, следя за стрелками часов. Потом постучал в дверь спальни. Каэтана всегда отличалась широтой души: только она могла мечтать о городе, куда они приехали, как цыгане, собрав все свое достояние в тощий багаж, в надежде прожить несколько дней в гостинице «Палас».
– Входи! – Крик Каэтаны перекрыл тоскливую жалобу Тоски.
Комнату слабо освещала единственная лампа с розовым кисейным абажуром, и Балиньо не сразу увидел, где же Каэтана. Пробирался на ощупь вдоль стены.
– Ну где еще я могу быть, если не здесь!
Она сидела за туалетным столиком и, смотрясь в зеркало, терла лицо губкой. Быстрыми движениями, как ни старалась, создавала черты лица, которые казались не ее, а чужими. При скудном свете не виден был жемчуг зубов.
Каэтана никак не показала, что признает туалетный столик как часть своего прошлого. Обычно Полидоро сидел на кровати и смотрел на нее, пока она расчесывала свои длинные черные волосы и вовсе не заботилась о том, что будит в нем пламенное желание, его так и подмывало наброситься на нее, раздвинуть ей ноги и отдать свою плоть во власть безжалостного лона.
Для Полидоро оказалось непросто водворить туалетный столик обратно в гостиницу: Джоконда клялась, что эта вещь принадлежит ей. Якобы Каэтана подарила ей столик накануне своего отъезда, хотя он входил в гостиничное имущество.
– Ты со своими Тремя Грациями просто выкрала этот столик, действуя за моей спиной. Будь любезна вернуть его на место.
Джоконда изобразила изумление. Затянувшееся бабье лето поиссушило последние крохи, оставленные Каэтаной ей на память.
– Разве вы не понимаете, как тяжко было Каэтане оставить в этом приюте для роскошных проституток и бессовестных коммивояжеров зеркало, навеки запечатлевшее ее красоту? – посетовала она, уступая.
Балиньо вдохнул аромат жасмина и лаванды, исходивший от постели. Каэтана еще не ложилась на белоснежные простыни. Неустанно расчесывала волосы, обихаживала голову, чтобы мысли в ней прояснились, пока в сердцах не швырнула щетку на ковер.
– Какой смысл бороться, Балиньо? Боги все равно победят. Они подлые: придумали изгнание, чтобы внушить нам тоску по родине. Прекрасно знали раньше меня самой, что я еще суну голову в эту дыру, где ценят только коров и навоз.
Балиньо попробовал успокоить ее. Ему было больно видеть, как она выходит из себя.
– Слышите? – обратил он ее внимание на музыку. – Это поет Каллас.
Хоть музыка обычно и переносила Каэтану в ту страну, откуда она возвращалась окрепшей духом, теперь она все продолжала нападать на вершителей своей судьбы.
– Поначалу я любила всех богов, даже самых непутевых. Но они отказались от меня: бросили, заставили скитаться по самым паршивым городам этой дерьмовой страны. Почему они так поступили со мной? Только потому, что дядюшка Веспасиано подавал мне утром не только кофе, но и добрую порцию обманных мечтаний?
Чтобы лучше слышать, Балиньо пододвинул скамеечку поближе. В обыденной жизни Каэтана сохраняла те же телодвижения, какими пользовалась на подмостках или на арене, такие же величественные, хотя и там текст роли порой бывал жалок в угоду непритязательной публике.
– Как я могу согласиться с тем, что они, не спросив меня, внесли в мою жизнь трагедию и крушение? – У Каэтаны пересохло в горле, и она жадно выпила стакан воды, поднесенный Балиньо. Преувеличенно широким жестом сбросила накинутый на плечи плащ. Пригласила Балиньо сесть на него. Тот краешком глаза посмотрел на кофточку: изношенный атлас едва сдерживал напор грудей.
– Эти боги, как сукины дети, дерут ногтями мое тело. Но здесь, в Триндаде, я им отомщу.
Она крепко схватила Балиньо за руку. Тот попытался высвободиться, но это оказалось не так-то просто. Желая сдержать излишне бурные порывы души Каэтаны, Балиньо сделал ответный ход:
– В один прекрасный день радиола скапутится. И мы похороним ее под смоковницей, на которой повесился Иуда, чтобы привлечь к себе внимание христиан.
Глядя на Каэтану при слабом свете лампы под розовым абажуром, Балиньо старался оценить степень ее интереса к истории с Иудой. Каэтана всегда вникала в его задумки, прислушивалась к его мнению, так как верила, что Балиньо способен доставить в ее дом весь мир. И, разумеется, ей нравилось его сопротивление всякой банальности.
Каэтана продолжала сердиться: жизнь, которую Балиньо пытался вдохнуть в нее, не обладала тем богатством, какого ей хотелось. Хоть она не брала Балиньо с собой в страну грез, он не спеша начал говорить: