– До того как мы приехали в Триндаде, я надеялась еще раз наведаться в Рио-де-Жанейро, но потом следовала за дядей до самой его смерти. Когда мы хоронили его в Гойас-Вельо, куда я больше ни разу не возвращалась, я избрала своим поприщем захудалые городишки вроде вашего.
Казалось, эта исповедь не ранит ее сердце: она говорила, точно репетировала какую-нибудь роль. Открыла деревянный портсигар и достала сигарету; постучала кончиком о стол, уплотняя табак, затем вставила ее в сандаловый мундштук, подарок префекта города Палмейраса в штате Алагоас. Закурила, продолжая переживать грустные события прошлого.
– А знаешь, откуда мы приехали сюда? Из Ресифи, где нам так и не удалось выступить. Нас изгнали оттуда морские ветры и летучие голландцы, которые все еще попадаются в проливах. Выступили мы только на сцене профсоюзного центра на рабочей окраине города. Центром руководит бывший французский священник, ныне рабочий-металлург, женат на бывшей монахине. Оба хотели показать нам новое общество, не имеющее никакого отношения к коровам и земле. Только стара я, чтобы увлекаться подобными мечтами, даже те, которые у меня есть, я каждый день стараюсь забыть.
Тут она сделала паузу, как бы подстегивая себя.
– Разве не верно, что артисты оспаривают у богов право толковать человеческие судьбы? Что они хотят насильно захватить божественный трон? О, это чертово ремесло, которое оставило меня без гроша в кармане и без крыши над головой! – в сердцах сказала Каэтана, забыв о Полидоро.
Ее рассуждения ему наскучили. С детства он предпочитал говорить о вещах конкретных, которые можно пощупать, а душой Каэтаны он был сыт по горло. Его располневшее и неустойчивое в желаниях тело требовало совсем другого.
– Зачем припутывать Бога к театру? Он тут ни при чем. – Отчаявшись, Полидоро поднялся с дивана. Дым от сигареты щипал ему глаза. Во всем виноват твой дядюшка Веспасиано. Без него ты давно стала бы богатой владелицей фазенды, – заявил он, начисто забыв о своем стратегическом плане совращения актрисы.
С годами Полидоро не сделался менее непреклонным. Ему и сейчас хотелось запереть Каэтану в сераль, стянуть ее талию поясом, который охранял бы ее честь. Его деспотический нрав сформировался на фазендах в общений с коровами.
– Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Наверно, хочу набраться храбрости и получить с тебя то, что ты мне должен.
Пеньюар, доходивший до пят, окутывал ее тайной, что на всем протяжении разговора укрепляло желание Полидоро просунуть руку между ее ног и вдохнуть запах, исходивший из ее чрева, куда он проникал в безудержном порыве бессчетное число раз, подобно необузданному жеребцу, топча цветы полевые этой женщины и обильно их орошая.
– Какой это долг я тебе не заплатил? И что же ты молчала о нем столько лет?
Он тут же сдержал свой гнев: надо проявить благородство. В конце концов, в постели и в сердце Каэтана была его женой, какой Додо не смогла стать за тридцать с лишним лет супружества.
Воспользовавшись тем, что Рише задремал, Полидоро через его голову овладел рукой Каэтаны.
Та испугалась настойчивости, с какой он тянулся к ее суставам, заскорузлым венам, к ее усталости и разочарованию, но возражать не стала.
Безучастность Полидоро считал редкой для Каэтаны добродетелью. Он всегда ценил в женщинах стыдливость, о которой они забывали в минуты страсти. Каэтана, например, по-своему заботилась о том, чтобы соблюсти достоинство. В отличие от Трех Граций она не была рождена для продажной любви. Растрогавшись верностью, которую Каэтана хранила ему все эти годы, Полидоро погладил ее пополневшие руки до локтя с самыми агрессивными намерениями; затем погладил и груди, хоть ему мешал Рише.
Каэтана, недовольная такими ласками, оттолкнула его. Она в эту минуту придерживалась роли, которую играла много лет тому назад, роли вдовы: та, сопротивляясь врагу ее чести, встала с дивана и подошла к стоявшему в гостиной комоду.
Каэтана, как и героиня пьесы, выдвинула ящик, откуда извлекла оставшуюся в наследство от отца шкатулку, переданную ей дядюшкой Веспасиано, убежденная в том, что любое вещественное доказательство будет в ее пользу и наперекор врагу.
В пьесе вдова, одетая в черное, показала жадному сатиру драгоценность на дне обитого бархатом футляра и страстно произнесла:
– Возьмите у меня эту безделушку, которая стоит целое состояние, но оставьте мне честь, мое главное сокровище!
Эта дама предпочитала нищету позору и тронула сердце соблазнителя, который порывался вернуть ей сокровище, но продолжал держать его в руке. Вдова заметила его колебания, и глаза ее, покрасневшие от слез по покойному мужу, заблестели в надежде, что и честь, и драгоценность останутся при ней.