Звонок. Знакомая фигура на пороге. То же по сердцу режущее беззащитностью лицо. У каждой женщины он моментально вызывал желание приблизиться, согреть, утешить. Разум подсказывал, что утешительниц — в избытке, и все-таки его, высокого и красивого, было до слез, пронзительно жалко. И возникала уверенность, что ты сможешь стать первой, способной наконец понять, одарить и согреть. Так он смотрелся пять лет назад, когда вместе с Риной впервые переступил порог этой квартиры, так он смотрелся и сейчас, когда Рина давно уже похоронена на Богословском кладбище, во второй справа от входа аллее.
— Здравствуй.
— Ты с боем часов.
— Не хотелось начинать с извинений.
— Проходи в кухню — дам тебе чаю.
Чай. Спасибо китайцам за этот прекрасный напиток. Он дает замечательную возможность спрятаться от волнения и занять руки, ведь столько всего нужно сделать: и открыть кран, и чиркнуть спичкой, и достать чашки.
У меня в кухне Глеб бывал только до ремонта, но явно не замечает никаких перемен. А я-то все утро: на три сантиметра левее, нет, лучше на пять правее.
Ссутулившись, он вертит ложку:
— Мы с тобой так и не разговаривали — после всего случившегося.
Да, не разговаривали. Привлекать его к похоронным делам было бы просто нелепо и неприлично. Ведь за все годы он так и не был представлен семейству. Рина тоже нечасто бывала у матери, а Евгения Львовна на большем и не настаивала. Для нее светом в окошке был Боря, а предметом забот и тревог — Борис Александрович. Аська бабушку утомляла, а кроме того, была слишком похожа на Геворкяна. Брака с диким кавказцем Ринке, похоже, так и не простили, причем развод не исправил, а только усугубил ситуацию. «Она живет так, как хочет, и я не буду ей в этом мешать». Эти слова Евгении Львовны передала мне Александра Львовна, всю жизнь не ладившая со старшей сестрой и потому радостно принимавшая и меня, и Глеба. Аську она баловала, а Рину обожала. На кладбище плакала безутешно, и было понятно, что хоронила не только Рину, но и себя. Ей было шестьдесят, она была старой девой, и у нее, всегда насмешливой, нарядной и подтянутой, не было сил ни скрывать, ни хотя бы прилично маскировать свое горе. Я попыталась подойти к ней, но она меня не узнала.
— Ты знаешь, что Александра Львовна в больнице? — спросила я Глеба.
— Нет. Я звонил ей месяца два назад. Хотел зайти, но она уклонилась. Даже не очень подыскивала предлог. Голос был как бумага.
— Да, ты и ее убил.
Слово не воробей. Не нужно было говорить это прямо, в лоб. Я не хотела обвинять, это он должен был оправдываться. Но теперь мы вдруг сразу же оказались на ринге. Друг против друга. Нелепая ситуация!
— Лена, мне не хотелось бы ссориться. — Сказано это было с какой-то привычной и безысходной усталостью.