Я болел долго. Доктор в добрых очках навещал меня. Сестер я отказывался принимать, но каким-то волшебным образом в комнате каждый день появлялся свежий букет цветов. Я догадывался, что крепкий куриный бульон, которым меня поили, варила Тилли, а малину, протертую с сахаром, изготавливала старшая сестра. Однажды я попросил доктора передать им мою благодарность. На следующий день они пришли, и Екатерина Аполлинарьевна читала вслух Диккенса — «Домби и сын». «Теперь вы быстро поправитесь, — прокашлявшись и слегка похрустев пальцами, сказал мне на другой день доктор, — думаю, что в моих посещениях нужды больше нет». И он оказался прав. Вскоре я уже выходил на улицу. Приятно было идти по обсаженной деревьями дорожке, имея с одной стороны Екатерину Аполлинарьевну, а с другой — Матильду Аполлинарьевну, приятно было выходить из подъезда и видеть, как они поджидают меня на скамейке, скрытой наполовину в тени кустов. Я креп, и мы строили планы. Решено было вместе съездить в «Пенаты», а если погода позволит, то по воде в Петергоф. Потом, подумав, сестры решили отложить Петергоф до следующего лета: «Зачем рисковать, Вадим? Вам надо остерегаться ветра. Лучше давайте пойдем в Таврический сад». Я давно выздоровел, я ходил на работу, а они продолжали каждый день навещать меня. Трогательные и нежные, добрые феи, не устающие осыпать меня дождем подарков. В последних числах сентября, в среду, Матильда Аполлинарьевна пришла одна. «Катина ученица попросила о дополнительном уроке, а мне как-то страшно было оставить вас одного». Я посмотрел на нее глазами, полными благодарности. Она улыбалась, на ней была шелковая малиновая блузка, и краснота лица казалась на ее фоне легким румянцем. Вынимая из сумочки принесенную для меня книгу, Матильда Аполлинарьевна опустила голову, и я вдруг увидел, какой благородный, точеный у нее профиль. В этот раз я впервые задумался о ее возрасте, вспомнил кое-какие рассказы сестер о детстве и осознал вдруг, что, хотя я обращаюсь к ним обеим по имени-отчеству, а они зовут меня просто Вадим, Матильда Аполлинарьевна старше меня всего лет на восемь — десять. Когда она ушла, я принялся взволнованно вышагивать по комнате. Конечно… да… если взглянуть иначе… и все-таки… Сказать, что наутро я был влюблен, было бы, безусловно, некоторым преувеличением. Но сказать, что я был готов — или почти готов — сделать Матильде Аполлинарьевне официальное предложение руки и сердца, — значит представить дело близко к истине. Во время работы я с нетерпением ждал вечера, хотелось проверить свои впечатления, ощущения. И… что вы думаете? Матильда снова пришла одна. Проговорила что-то невнятное, объясняя. Я даже не слушал. Ясно было, что все это уловки, что она хочет быть со мной наедине. «Когда же это началось? — соображал я лихорадочно. — Во время моей болезни? До? После?» Я вспомнил пресловутый пирог с капустой. Конечно же, это был знак. А я не понял. Потом концерт Лоуэлла, на который, кроме меня, они пригласили решительно всех. Я, как болван, умудрился увидеть в этом насмешку, а это был уже крик души. Меня наказывали за непонятливость, за равнодушие, но, когда я заболел, все простили и сейчас ждут, ждут, ждут. Душа моя танцевала. Внешне я был по-прежнему сдержан. Мне нужно было хотя бы несколько дней: собраться с силами, найти правильные слова. «Ну а теперь приходите уже вы к нам», — сказала Матильда, вставая. «Боюсь, как бы Катя не начала вас ко мне ревновать». Мы рассмеялись, этот смех сблизил нас. «Как мне легко с ней», — подумал я — и вдруг решился. К чему, в самом деле, откладывать? «А как вы думаете, у Екатерины Аполлинарьевны и в самом деле могут быть основания для ревности?» — зацепился я за удачно подброшенную мне реплику. Тилли, глубоко заглянув мне в глаза, улыбнулась: «Мы с Катей прожили вместе всю жизнь. Ей ревновать ко мне — то же, что к собственной руке». «И все-таки возможны ситуации, — я тоже смотрел ей прямо в глаза, — при которых вы вдруг окажетесь разъединенными…» Я замолчал. «Да, и какие же ситуации?» — подбодрила меня Тилли. «Ну, например, замужество». Матильда Аполлинарьевна прыснула: «Вот это уж, я думаю, ни мне, ни Кате не грозит». — «Значит ли это, что если вам сделают предложение…» — «Я отвечу: благодарю вас, но не будем вести себя курам на смех». — «И вы так скажете, даже если руки вашей попрошу я?» У нее отвалилась челюсть. Не в переносном, а в прямом смысле. Рот распахнулся, как будто кто-то дернул снизу за веревочку. Глаза налились ужасом. Можно было подумать, что ей поднесли к лицу паука. «Что с вами?» — спросил я, и в самом деле ничего не понимая. Она замахала руками: «Забудем, забудем этот глупый разговор. Будем считать, что его не было. Ведь его не было, да?»