Меня увлекал процесс. Как всякий ритуал, он казался выше своей цели. Таинство письма хранил храм стола, но у меня его не было — до тех пор, пока не перебрался в Америку.
Я нашел его в темном подвале и купил за бесценок. Выходец из прежнего времени, он, могучий, как Тарас Бульба, не вписывался в нашу штатскую жизнь и не проходил в двери.
— Ты еще пошумишь, старый дуб, — шептал я, отвинчивая тумбы.
В собранном виде он занял лучшую часть квартиры, большую — тоже. Бутылки в его ящики входили стоймя, опорожнившие их гости спали на столешнице. Но усидеть за ним мог только я. Бастион труда, он, как кровать в борделе, диктовал свою волю и подчинял себе жизнь. Оглядывая открывшиеся просторы, я надеялся завалить их рукописями до горизонта, но тут в дом вошел компьютер. Мелкая электронная тварь не нуждалась в такой клетке. Экономя площадь, голубой экран втягивает в себя хозяина, раздвигая пространство по ту сторону реальности.
Умнея с годами, он и наглел не по годам. Став непрошеным соавтором, компьютер брал на себя все больше. Брезгливо указывал на ошибки, подбивал на абзацы, отвлекал картинками, соблазнял шрифтами. На таком ведь — что ни напишешь, все красиво. А главное, истребив карандаш и бумагу, он составлял строчки из букв, а не вытаскивал их из рукава, как фокусник — ленты.
По утрам, когда его включали, компьютер громко здоровался, но я не отвечал, чтобы не поощрять фамильярности. Соскучившись в моей компании, он подбивал меня размножиться. «Ум хорошо, а два лучше», — оскорбительно гудело в его потрохах, и я купил ему пару — другой породы.
В кабинете опять стало тесно. Чувствуя себя третьим лишним, я все чаще оставлял их одних, сбегая писать в соседний лесок.
Стола тут у меня опять не было (хотя материала хватало), но я приспособился строчить на колене. «Лаптопом» мне служил блокнот за 25 центов. В дождь он намокал, зато не ломался. Научившись писать под открытым небом, я вновь подражал Ленину, но уже в Разливе.
Компьютерам было все равно. Гудя и причмокивая, они упивались своим конторским счастьем — переваривали информацию, раскладывая ее по полочкам. Несмотря на молодость, они жили в дедовском интерьере. Какой-то «Домби и сын»: ветхий обиход скучной канцелярии. Все упрятано в папки, расставлено по годам, номерам, алфавиту. Не успев созреть, мысль оказывается документом и попадает в архив. При этом компьютер, любя порядок не меньше отставников, ведет себя, как тупой чиновник: справки выдает не те, важное теряет, жалоб не терпит. Непонятно, почему мы терпим в самом уютном углу нашей жизни эту бюрократическую реликвию.
Конечно, уволить компьютер уже нельзя, но одомашнить еще можно. Беда в том, что придумать новую форму труднее нового содержания. Первые автомобили рабски копировали кареты — вплоть до высокой крыши, чтоб не помялись цилиндры. Как долго самолеты походили на Икара! Телевизор до сих пор — ящик с дыркой, правда, в мир. Инерция привычки вынуждает новую вещь выглядеть старой, знакомой и скучной. Поэтому компьютер снаружи напоминает «Ундервуд», а изнутри — домоуправление. Нет, если уж компьютер выдавил мой любимый письменный стол, пусть он выпустит нас на волю.
Идя навстречу этой руссоистской утопии, дизайнеры исподволь готовят экологическую (как все теперь) революцию. Она обещает повернуть компьютер лицом к деревне. Вместо унылого офисного интерьера здесь будет приветливая сельская местность: реки информации, холмы сведений, кусты словарей и деревья познаний. Принципиально иной набор дизайнерских метафор, заменяющих делопроизводство природоведением, исправит наши отношения с компьютером. Взглянув на экран, мы увидим примерно тот пейзаж, в котором я провожу свои рабочие дни с тех пор, как меня выжили из кабинета.
Игра в бисер
Я не знаю, почему эту игру окрестили названием моего любимого романа, но ее незатейливые правила показались мне знакомыми. Выбрав бродвейский перекресток побойчее, один из двух участников кивает на прохожего, знаком давая понять, что это — русский. Если второй согласится принять немое пари, у жертвы спрашивают, который час — естественно, на родном языке. Ответ выдает происхождение и определяет победителя.
Будучи старожилом, я не могу «играть в бисер»: нечестно. Русского я могу узнать со спины, за рулем, в коляске. Мне не нужно прислушиваться, даже всматриваться — достаточно локтя или колена.
Раньше, конечно, было проще. Только наши носили ушанки, летом — сандалии с носками. Шли набычившись, тяжело нагруженные, улыбались через силу, ругались про себя. Узнать таких не велика хитрость. Как-то подошла ко мне в Нью-Йорке соотечественница с еще золотыми зубами, чтобы спросить: «Метро, вере из?» Я ответил по-русски. «Тэнк ю», — поблагодарила она, от радости решив, что английский — уже не проблема.