Уязвленный картинами нищеты, западный турист может принять путешествие в Индию за экскурсию в лепрозорий. Но местная жизнь так органично приспособилась к аскетизму, что очень скоро она начинает казаться нормальной и даже по-своему уютной. Огромные базары, куда приходят не столько за покупками, сколько за тем, чтобы насладиться ежедневной драмой жизни. Ежевечернее столпотворение улиц, огонь жаровен, возле которых сидят на корточках смуглые люди и едят что-то пахучее с банановых листьев. Цыгане с медведями на цепи, заносчивые астрологи, бородатые полицейские-сикхи. Постепенно все это увязывается в одну вполне гармоничную картину. И вот уже пестро разрисованный слон на улицах Дели кажется куда естественней длинного посольского «кадиллака».
По сравнению с другим азиатским гигантом — Китаем, а Дели имеет смысл сравнивать как раз с Пекином, индийская жизнь имеет свои преимущества. В Китае бедность существует в благопристойных, организованных формах. Тут нет того ощущения вырвавшейся из-под государственной узды нищей стихии, которая так поражает туриста в Индии. И все же в Пекине я с теплотой вспоминал индийскую нищету, которая хоть и режет глаз, но обладает своими достоинствами — живописностью, бойкостью, буйным размахом. В отличие от Пекина в Дели улица никогда не спит. Там всегда кипит базарная суета, веселая людская каша. Но главное — в Китае нет религиозной жизни, а именно она заменяет индийцам комфорт Запада. У здешних бедняков часто нет дома, работы, будущего, но всегда есть храм, праздник, ритуал. Все это наполняет смыслом тягостное повседневное существование. Чем более отсталая страна, тем ярче ее религиозные праздники. Будь это католические карнавалы Мексики, магические обряды макумбы в Бразилии, буддистские процессии Непала — повсюду религия играет свою утешающую роль.
Возле Бенареса — самого древнего на земле города — есть местечко Сарна. Здесь Будда прочел свою первую проповедь. Сейчас здесь большой современный музей со стеклянными стеллажами, пояснительными табличками на трех языках, чинными сторожами и специфически музейной скукой. Когда я лениво бродил по пустым залам, в музей вошли смуглые, люто черноволосые люди, одетые в тяжелую домотканую одежду с обильными серебряными украшениями. От них резко пахло чем-то сельскохозяйственным. Необычные посетители останавливались у каждого экспоната — будь то статуэтка Будды, осколок старинного рельефа или безголовый бронзовый торс, что-то шептали, клали несколько монеток, потом распластывались ниц, вставали и шли дальше, чтобы повторить процедуру у следующего стеллажа. Это были тибетские паломники. Самые истовые из всех буддистов, они не делали различий между храмом и музеем. Представьте себе католика, целующего каждую мадонну в Лувре.
Для европейцев Индия — колыбель архаической мудрости, духовная оппозиция прагматическому Западу, гигантский философский заповедник. В санскрите больше слов для философских понятий, чем в греческом, латинском и немецком языках, вместе взятых. Здесь я видел красивого, как Христос с картины Дюрера, йога, спускающегося к Гангу. «Кто это?» — спросил я у рикши. «Бог», — просто ответил он.
Не случайно именно в Индии родился Будда. Однажды он сказал: «Глупо думать, что кто-то другой может сделать нас счастливыми или несчастными». Я не прочь вытатуировать эти слова на груди.
В буддистских храмах демоны мускулисты, но среднего роста. Они всего лишь олицетворение сил природы: огонь, ветер. Буддистский учебник физики. Варуна как единица электричества, вроде ватта. Природа беспокойна, и демоны подвижны и энергичны. Зато превзошедший природу Будда невозмутим. Гладкий и обтекаемый, он неподвижен в подвижном, как пробка на волнах. Обычно он в два раза выше самого высокого человека. Ведь Будда — и мужчина, и женщина сразу. Однако рост его скрадывается тем, что Будда сидит. Мы как почки, он как распустившийся цветок.
Говорят, что Будда остался бы Буддой, даже если заставить его пылесосить квартиру, но обычно он не делает ничего. Только улыбается. Не губами, не глазами, а всем своим существом, мудростью, принесенной с той стороны. Такой же улыбкой с того света улыбаются статуи фараонов. В ней — лишенная иронии снисходительность. Так улыбаются плачущему ребенку — до свадьбы заживет. Улыбка — единственное, что связывает Будду с нами, и единственное, что делает его уязвимым. В ней сосредоточен весь опыт Будды, включая и ностальгию по тому времени, когда он еще не был Буддой и не знал, что такое смерть. Улыбка Будды — форма его молчания о ней.