Здравое — по-своему — отношение к жизни часто мешает индейцам по-настоящему приобщиться к цивилизации, то есть пойти на работу. Иногда их берут на лесопилки или шахты, но тут вступают в противоречие два представления о природе времени. Белые считают время часами, индейцы считают, что времени вообще много. Приходить на работу в определенный час да еще каждый день кажется им, как, впрочем, и большинству моих литературных знакомых, непосильным бременем.
В старых этнографических трудах об этом много писали. Вот, например, цитата из вышедшей еще в прошлом веке монографии Ратцеля «Народоведение»: «Индеец склонен к лени. Редко можно видеть его бегущим или быстро делающим что-либо без внешнего побуждения. Упадок американских культур соответствует этому стремлению к покою, так как культура есть постоянная работа. Недостаток каких бы то ни было стремлений затрудняет задачу распространения цивилизации. Индеец, в руки которого попал нож, ни за что не постарается приобрести другой».
Сегодня так не пишут, и дело не только в пресловутой политической корректности, которая мешает нам обижать менее цивилизованных братьев. Дело в том, что мы их уже не столько жалеем, сколько завидуем им.
В XIX веке дикари в глазах Запада были несчастными каннибалами, которых надо привести в семью цивилизованных христианских народов. В этом, собственно говоря, и заключалось воспетое Киплингом «бремя белого человека». Но в XX веке ситуация в корне меняется: «благородный дикарь» должен научить заблудший Запад первобытной мудрости в отношениях между людьми и природой.
Индейский миф становится утопией, золотым веком человечества, который стремятся вернуть к жизни. В таком виде этот миф сопровождает всю историю двадцатого столетия. В искусстве к нему обращались Пикассо и Гоген. В шестидесятые годы подхватили хиппи, приспособив этот миф к сексуальной революции. Сейчас его исповедует экологическое движение — «зеленые».
Однако канадские кри живут слишком далеко от цивилизации. До них еще не дошла весть о том, что они в моде. Поэтому если они чему и учат своих отстающих в экологических науках бледнолицых братьев, так это рыбалке. Во всяком случае, именно этому меня усердно обучали Джимми и Алекс — двое местных индейцев, с которыми мне повезло подружиться.
Стоит только, покинув асфальт, проехать несколько миль по дороге, которую канадская карта справедливо за таковую не считает, как вы оказываетесь посреди девственной тайги, где не ступала нога человека.
Вся эта размашисто закрашенная зеленью карта на самом деле — лесная пустыня, непроходимые дебри, где часто буквально не ступала нога человека.
Буквальность — единственный способ описания, который мне приходит в голову. Так, непроходимый лес означает именно то, что сказано. Деревья стоят вплотную, переплетаясь сучьями, которые еще можно раздвинуть руками, но насколько вас хватит? Под деревьями — мох, в котором нога утопает до бедра. Только до мха надо еще добраться, потому что поваленные стволы составляют как бы бельэтаж леса: вы перебираетесь с одного ствола на другой, как в дурном сне — прилагая страшные усилия, но без всякого результата.
Несколько часов я провел в таком буреломе, но продвинулся едва ли на километр. Зато теперь я понял, что такое тайга и почему здесь живет так мало людей. Индейцы Северной Канады знали только один способ передвижения — каноэ. Жизнь, проведенная на воде, до сих пор отражается в их сложении — сильно развитые от гребли плечи и слабые ноги.
Ходить тут действительно некуда. Обосновавшись на огромном озере, мы объехали на моторке все берега. Однако высадиться можно было только там, где был наш рыбацкий лагерь. Неприступный, повторяю — буквально, лес окаймляет озеро живописной стеной, делая местность абсолютно непригодной для обитания людей.
Грандиозные пространства Канады и не предназначены для жизни человека. Даже полезные ископаемые здесь разрабатывают крайне осторожно, так, чтобы не истребить само понятие «дикой природы».
Канадская тайга — это заповедник пустого пространства. Она существует не для нас, а для Земли в планетарном, что ли, понимании.
Избыток места в мире, где его так не хватает, нужен для того, чтобы ощутить соразмерность человека и природы. Просторы Канады помогают вернуться к правильному масштабу, о котором так легко забыть в переполненном метро.
Когда элементарное перемещение дается таким трудом, начинаешь с большим уважением относиться к пространству. В Северной Канаде природа уже перестает казаться больным ребенком, требующим любви и заботы. Теряется присущая современному экологическому мышлению высокомерная снисходительность к Земле: мол, захотим — спасем, захотим — разрушим. Тут, в дикой тайге, масштаб все еще старый, доиндустриальный: один человек — одна природа. Действует все это отрезвляюще, что ли. Вы лишаетесь привычных забот — ну, там, инфляция, преступность, перестройка. Зато появляются иные тревоги, главная из которых связана с погодой. Единственная радиостанция, которую ловил наш приемник, из новостей передавала только метеорологические сводки.