С тех пор Валя уже не надевала на толстую шею пионерский галстук.
А Витя тем временем поступил на радиофизический факультет и полностью погрузился в науку.
Он почти не вспоминал о сладких мгновениях с пионервожатой. Всё это казалось ему слишком незначительным по сравнению с тем, чем он теперь занимался. Перед ним открывалось широкое поле деятельности, и не было видно конца его жизненным планам.
2
Прошло двадцать лет. Витя защитил две диссертации, женился и развелся, похоронил бабушку. Жил он до сих пор в тех же двух комнатах коммунальной квартиры. В третьей комнате, где раньше обитала глухая Дороватовская, которая неожиданно повесилась на капроновом чулке, теперь бойкие отечественные предприниматели торговали очками, присобачив к дому нелепое крыльцо. Розенфельд только выиграл от демократических реформ — благодаря малому бизнесу он теперь один хозяйничал на загаженной кухне, где по прежнему стояли три массивных газовых плиты.
Витя даже не почувствовал, когда и как его любимая наука превратилась в казенное, бюрократическое дело с годовыми и ежеквартальными отчетами, которые необходимо сдавать к строго определенному сроку. Научился потихоньку имитировать работу, не высовываться, поскольку инициатива, как известно, наказуема. Он и сам не понял, как стал обычным бюрократом, которому ничего не нужно…
Но Розенфельд был человеком теоретическим. Не случайно два его прадедушки были сойферами — переписчиками свитков Торы. От местечковых прадедушек перешли к нему такие черты характера, как аккуратность и вера в идеал. Таким вот идеалом была для него чистая наука.
Виктор Ильич считал, что чистая наука будет востребована, как только все желудки наполнятся. Но чем больше наполнялись желудки, тем больше говорили о необходимости их наполнения.
Жить стало скучно. Наконец, Розенфельд полностью смирился с тем, что произошло. У него вдруг возник интерес к чтению фантастики, и появились свои любимые авторы.
Вот и в этот день он, закончив работу с бумагами, сидел над очередной книжкой, пережидая час пик.
Он настолько увлекся чтением, что в очередной раз вызвал неудовольствие охранника Ахмета.
— Опять вы читаете, Виктор Ильич, — пробубнил недовольный охранник, войдя в лабораторию. — Ключи сдавать надо. Читать-то и дома можно.
Розенфельд согласился с мнением Ахмета, заложил книжку календариком, чтобы при удачном случае почитать в трамвае, сдал ключи и вышел на улицу.
На улице было скверно. Гадкий холодный дождь шел уже весь день. Под ногами было грязное месиво из земли и опавших листьев.
В трамвае, несмотря на поздний час, было достаточно народу, так что сесть не удалось, а читать стоя Виктор Ильич не любил.
Выйдя на своей остановке, Розенфельд направился к продуктовой палатке.
Толстая женщина в дурацкой мохеровой кепке торговала фруктами. На весах располагалась большая табличка с надписью «ЧП Арутюнян О.А.» Что-то знакомое уловил Виктор Ильич в лице этой женщины.
Но он не узнал Валю. Он подумал о том, что раньше здесь продавали хлебные изделия, хотел что-то спросить у нее, но забыл, что именно и уже пошел дальше, когда Валя окликнула его.
Она-то сразу узнала своего маленького Розенфельда. Его нельзя было не узнать, хотя в свои тридцать семь Витя выглядел лет на десять старше, а иногда вообще казался каким-то моложавым старичком. Его лицо испещрили морщины, во рту сильно не доставало зубов, особенно на нижней челюсти, а слипшиеся, ломкие волосы, с которых при каждом Витином движении летела перхоть, почти все уже были седые. Валя не знала, что у Вити была такая генетическая программа — его папа, Илья Абрамович, в сорок лет был совсем седой и к пятидесяти обязательно бы умер от ишемической болезни сердца, если б не погиб в Крыму на серпантинной дороге, врезавшись в экскурсионный автобус.
Оказалось, что Валя живет рядом. Полтора года назад она вышла замуж за восьмидесятилетнего Ивана Михеича — чтобы унаследовать его квартиру. Михеич умер совсем недавно, еще сороковину не отметили, но его дочь оспорила завещание и уже подкупила суд, так что Валя психологически готова была к выселению из хрущевских апартаментов Михеича и возвращению на круги своя, к своей маме, в двенадцатиметровую комнату коммуналки.
— У мамы совсем плохие дела, — закончила свой рассказ Валентина. — Ничегошеньки не соображает. Болезнь такая, еврей описал какой-то, в честь его названа.