— Hombre [11], Томеу!
Он что-то дерзко сказал им в ответ, на что они рассмеялись и опять занялись своей работой. Руки Селины чувствовали тепло каменной стены, а платье спереди оказалось выпачкано побелкой, как будто мелом со школьной доски. Она отошла и уселась на стену, повернувшись спиной к морю, и увидела веревку для белья, натянутую между двух крюков, а на веревке — кучу совершенно высохшего смятого белья. Рабочая блуза бледно-голубого цвета, пара плавок, белые парусиновые брюки с заплатами на коленках и пара старых теннисных туфель, совершенно поношенных и перекинутых через веревку связанными шнурками. На террасе также стояла кое-какая мебель, но не та, что рекламируется в журнале «Дом и сад». Потертый старый стул из тростника, деревянный стол с облупившейся краской, палубный шезлонг-ловушка, который разваливается, стоит только на него сесть. Ей было жаль, что она не говорит по-испански, чтобы поболтать с дружелюбным Томеу. Ей хотелось расспросить его о сеньоре Дайере. Что он за человек? Где его яхта? Когда, по мнению Томеу, он вернется из Сан-Антонио? Но прежде чем она смогла начать разговор с ним, звук возвращающейся машины Тони прозвучал как вестник Судного дня. Машина остановилась у дверей, и через минуту в дом вошел Тони в плохом настроении и с еще более зверским видом. Селине пришлось сказать себе, что не съест же он ее. Она твердо проговорила:
— Сеньор Дайер еще не вернулся.
Тони воспринял информацию в ледяном молчании. Затем достал зубочистку и стал ковыряться в болевшем заднем коренном зубе. Он вытер зубочистку о штаны, убрал ее в карман и произнес:
— Ну и что же, черт возьми, мы теперь будем делать?
— Я подожду здесь. Он должен скоро быть. Рудольфо сказал, что он скоро вернется. А вы можете либо тоже подождать здесь, либо оставьте мне свои имя и адрес и возвращайтесь в Сан-Антонио. В любом случае я прослежу, чтобы вам заплатили.
Не сознавая того, она говорила тоном своей бабушки, что, к ее собственному удивлению, сработало. Тони смирился с возникшей ситуацией. Он еще секунду-две потрогал зуб языком, а затем объявил о своем решении:
— Я тоже подожду. Но не здесь. В гостинице.
В гостинице был коньяк, и он мог провести сиесту в такси в тени дерева. Было уже половина третьего, а он не любил бодрствовать в это время.
— Когда сеньор Дайер появится, вы сможете прийти и сказать мне.
Селина готова была расцеловать его от облегчения, но она только сказала:
— Очень хорошо, конечно, я так и сделаю. — А затем добавила, так как он выглядел очень мрачным: — Мне очень жаль, что так вышло, но все будет в порядке.
Он пожал плечами, вздохнул и пошел назад к машине. Она услышала, как он завел мотор и поехал через холм к гостинице в Кала-Фуэрте. Селина успела подумать: «Бедный Рудольфо», а затем пошла назад к Томеу.
— Я остаюсь здесь, — сказала она ему.
Он нахмурился:
— Usted aqui [12].
— Да. Здесь. — Она показала на землю.
Томеу с пониманием ухмыльнулся и отправился собирать свои пустые корзины.
— До свиданья, Томеу, и спасибо.
— Adios [13], сеньорита.
Он ушел, и Селина осталась одна. Она прошла на террасу и сказала себе, что ждет своего отца, но она все еще не могла в это поверить. Она гадала, сможет ли он сам, без подсказки, узнать, кто она. А если нет, то как ему об этом сказать.
Было очень жарко. Солнце палило даже под навесом, и она не могла припомнить такой жары. Ее нейлоновые чулки, кожаные туфли и шерстяное платье вдруг сразу стали невыносимы. Они больше не казались удобными, а, наоборот, прямо до безумия не подходили.
Но бабушка терпеть не могла голые ноги, даже с летним платьем, а перчатки она считала главным элементом одежды. Настоящая леди узнается по перчаткам. А как неряшливо выглядит девушка без шляпы.
Но бабушка умерла. Любимая, оплакиваемая, но, несомненно, умершая. Голос смолк, категорические высказывания никогда больше не будут произнесены, и Селина была сама по себе, она могла делать, что хочет, в доме своего отца, далеко от Квинз-Гейт. Она вошла в дом, сняла чулки и туфли, а потом, чувствуя прохладу и восхитительную свободу, отправилась на поиски еды. В холодильнике было масло, и она намазала кусок хлеба, взяла помидор и бутылку холодной содовой воды. Она устроила пикник на террасе, усевшись на стене и наблюдая за лодками в бухте. После еды ее стало клонить в сон, но ей не хотелось, чтобы ее застали спящей. Ей придется сесть на что-нибудь жесткое и неудобное, чтобы бодрствовать.
В конце концов она вскарабкалась на лестницу, ведущую на галерею, и устроилась на верхней ступени, что было достаточно неудобно. Спустя некоторое время огромная белая кошка ушла с солнца и взобралась на колени к Селине, издавая несмолкаемое мяуканье и цепляясь когтями.
Стрелки ее часов медленно двигались по кругу.
Глава 5
Фрэнсис Донген спросила:
— Не понимаю, почему ты должен ехать.
— Я тебе сказал: мне нужно покормить Перл.
— Перл может сама себя прокормить. Вокруг твоего дома полно дохлой рыбы, хватит на целую армию кошек. Останься еще на одну ночь, дорогой.
— Ну, не только из-за Перл, «Эклипс» тоже…
— Но она уже отстояла на якоре один шторм…
— Я не знаю, как она отстояла, а плохая погода возвращается…
— Ну хорошо, — сказала Фрэнсис и потянулась за новой сигаретой. — Если ты так думаешь, то тебе лучше ехать.
Давным-давно, когда маленькой девочкой она жила в Цинциннати, в штате Огайо, мать говорила ей, что лучший способ удержать мужчину — дать ему по крайней мере ощущение свободы. Не то чтобы она уже достигла стадии, когда требовалось удержать Джорджа Дайера, потому что она его пока и не заполучила, но она считала себя опытным игроком в увлекательной игре в кошки-мышки и была готова подождать.
Она сидела на небольшой террасе своего дома в верхней части старого городка Сан-Антонио. Лишь несколько сот ярдов отделяло ее от собора наверху, а внизу лежали кривые улочки с булыжной мостовой, высокие узкие дома и бесконечные веревки с бельем, бьющимся о стену старой крепости. За стеной простирался новый город, его широкие улицы и обсаженные деревьями площади вели к гавани, забитой шхунами и белыми яхтами с высокими мачтами, там же стоял и пароход, только что прибывший из Барселоны, откуда он приходил раз в неделю.
Два года она жила в этом восхитительном местечке, с тех самых пор, как приехала с несколькими богатыми американскими друзьями на их яхте, совершавшей круиз. Проведя шесть недель в их компании, Фрэнсис смертельно от них устала, и когда они все сошли на берег, чтобы устроить вечеринку, Фрэнсис так и не вернулась обратно. После трехдневного кутежа она проснулась со страшным похмельем и на странной кровати, а также с сознанием того, что яхта и ее обитатели уплыли без нее.
Это нисколько не обеспокоило Фрэнсис. Она уже завела массу новых друзей, была богата, дважды побывала замужем, ее ничто не удерживало. Сан-Антонио как нельзя больше подходил для нее. Город был заполнен художниками, эмигрантами, писателями и битниками, и Фрэнсис, которая некогда прожила несколько месяцев с художником-неудачником в Гринвич-Виллидж, почувствовала себя совсем как дома. Довольно быстро она нашла этот дом и, когда первые хлопоты по обустройству закончились, стала обдумывать, чем бы заполнить время. Она решила устроить картинную галерею. В городе, где постоянно живут художники и куда приезжает масса туристов, картинная галерея несомненно являлась выгодным вложением денег. Она купила пустующий рыбный рынок в гавани, переделала его и занялась бизнесом с сообразительностью, унаследованной не только от своего отца, но и от двух бывших мужей.
Ей не было еще и сорока, но весь ее облик говорил о прожитых годах. Высокая, очень худая, загорелая, как мальчишка, со светлыми волосами в безыскусных локонах, она ходила в одежде, которую обычно носят подростки, но которая тем не менее ей шла. Обтягивающие брюки, мужские рубашки и бикини размером с пару связанных вместе носовых платков. Она непрерывно курила и понимала, что слишком много пьет, но почти все время, а особенно в данное утро, жизнь была просто прекрасна, чего она всегда и ожидала.