ФИЛИПП обратился к Иуде и увидел, что во всем теле его собеседника появилось настороженное напряжение. От заката Иуда отвернулся и теперь всматривался в синие тени, лежавшие позади старой маслины. Из этих теней выступила светлая фигура, которая медленно приближалась к сидевшим. И когда она, представ перед закатом, вполне осветилась, стало видно, что пришел юноша, почти мальчик, и мальчик этот красив, но красота его уступает красоте Иуды: черты лица какие-то мелкие, рот меньше, чем нужно, а губы по-женски припухлые.
– Я не помешал вам? – тихо и осторожно спросил пришедший.
– Как ты можешь помешать?! – воскликнул Иуда, но слишком поспешно и чересчур громко. И еще неестественнее прибавил: – Мы тут беседуем с Филиппом. Обсуждаем события прошедшего дня. Садись между нами. Только хорошенько подоткни под себя плащ, потому что земля постепенно холодеет.
Иуда быстро отодвинулся в сторону, освобождая место между собой и Филиппом. Но пришедший, поблагодарив, скромно сел с краю, слева от Филиппа и дальше других от маслины.
Лицо его еще лучше осветилось, и теперь стало заметно, что он давно уже не мальчик, а молодят его глаза – ясные, нежные, такие чистые, какие бывают только у маленьких детей. Глаза эти настолько выделялись на его лице, что все остальные черты как бы отступали в тень, мельчали перед ними и тушевались. Глаза так светились, что трудно было определить их цвет: серые? зеленые? голубые? Они были доверчиво открыты и радостно распахнуты перед людьми; и шторок на них нет, как в умных глазах Иуды, – смотри в них, сколько захочешь, и грейся в лучах их, если удастся заглянуть и пробиться сквозь ласковый свет.
Филипп повернулся к юноше и посмотрел на него с восторженным умилением.
Иуда задумчиво погладил левой рукой то место, на которое не сел юноша. При этом тело Иуды еще больше напряглось, а лежавшая на колене правая рука слегка дрогнула.
– Нет, вижу, что помешал вам, – после некоторого молчания произнес юноша, однако не виновато, а как бы удивленно и даже укоризненно.
– Да бог с тобой, Иоанн! – воскликнул Филипп. Глаза его снова стали кататься из стороны в сторону, как будто он взглядом пытался поймать потерянную мысль или фразу, на которой остановился. – Я тут пытался кое-что разъяснить Иуде. Я пытался обосновать, что красота только тогда станет Истинной Красотой, когда объединится со Светом и исполнится Благом… то есть Любовью… Я понял, что Царство, о котором все говорят и которого ожидают, это Царство Света, и Света прежде всего… Я в этом окончательно убедился, когда Он, Учитель и Христос, говорил в Храме с пришедшими к Нему греками. Помнишь, когда Он поднял голову к небу и просил у Бога прославить Его имя? Я собственными глазами видел, как в вышине – не на западе, не за Верхним городом, где в тот момент было солнце, – а прямо над Его головой вспыхнул свет, который тут же пролился на нас и осветил…
– Ты свет видел? – быстро спросил Иоанн.
– Да, свет. Очень яркий! Свет, который явился в ответ на Его просьбу… А ты разве не видел? – Филипп удивленно обернулся к Иоанну, но Иоанн молчал, а в лучистом его взгляде ничего прочесть Филиппу не удалось.
– Да, я видел свет, – обиженно повторил Филипп. – И все должны были видеть, потому что не видеть его было невозможно! А после этого я слышал Его слова. Он сказал, что надо жить и ходить в свете, потому что тот, кто света не видит и в нем не ходит, будет вечно окружен тьмой. И дороги в Царство никогда не отыщет. А тот, кто верит в Свет, станет Сыном Света… И говорил Он это не только грекам, но и нам – всем, кто стоял тогда вокруг Него. И это были Его последние слова. С этими словами он вышел со Двора язычников. И мы пошли сюда, в Вифанию… Я это очень хорошо помню! – решительно объявил Филипп, но, повернувшись к Иоанну и встретившись с ним взглядом, добавил почти шепотом: – Мне даже показалось, что, когда Он говорил эти слова о свете, Он смотрел на меня. Так же ласково и понимающе, как ты сейчас на меня смотришь.
Иоанн молчал. А нарушил тишину Иуда. Тяжело глядя на Филиппа, он заговорил красивым своим голосом:
– Ты конец Его речи привел. Но начал Он не со света. Он говорил о зерне, о пшеничном зерне, о том, что если не бросить его в землю, если его не посеять, то никакого урожая не будет. Чтобы принести урожай, зерно должно умереть… А потом Он сказал, что надо ненавидеть свою душу и только так можно ее спасти. А тот, кто любит свою душу, погубит ее и не войдет в Царство небесное…
– О, это я тебе сейчас объясню! – радостно перебил его Филипп. – Я эти слова тоже слышал и хорошо их запомнил. Но ты немного неточно процитировал Учителя. Он сказал: «Любящий душу свою в мире сем». В мире сем – вот ключ к разгадке. Потому что у обычных людей, которые живут в нашем мире, души темные. Они лишены света, о котором Он говорил, и потому им трудно, а может быть, и невозможно будет обрести жизнь вечную. Эти темные, неосвещенные свои души люди должны возненавидеть. И тогда свет в них войдет, исполнив красотой и любовью.
– Да, Филипп, ты это говорил, и я уже понял, – ответил Иуда. Он смотрел на Филиппа, но часто бросал короткие и испуганные взгляды в сторону Иоанна. И взгляды эти были намного выразительнее тех пристальных и холодных, которыми он оделял Филиппа. – Надо быть рядом с Иисусом, надо верить в Него, и тогда Он пошлет нам красоту, и свет, и любовь. Иисус нам всё даст. А что мы Ему дадим? Как с Ним расплатимся за те бесценные и вечные сокровища, которые Он нам беспрестанно дарит?… Погоди, Филипп, я знаю, что ты собираешься мне возразить. Дар – это всегда безвозмездно. Вера – великая вещь. Так все говорят. Но я с ними не могу согласиться. Потому что в этом мире за всё надо платить. И чем сильнее любишь, тем дороже надо расплачиваться. Бескорыстный дар требует еще большего бескорыстия с твоей стороны. Мне кажется, нужно прежде всего понять, какого ответного благодарного дара Он от нас ожидает и что нам Ему преподнести, чем пожертвовать, чтобы в этом подарке в высшей мере, с наибольшей щедростью и бескорыстием отразились наша любовь, наша вера и наша благодарность? Он любит тебя и дарит тебе вечную жизнь. А чем ты за эту вечность можешь с Ним рассчитаться? Что тебе дороже всего на свете? Ты знаешь, Филипп? Ты должен знать. Потому что, если ты человек благодарный, и действительно любящий, и истинно верующий в Иисуса, то именно это, самое любимое свое, самое сокровенное, самое бесценное для тебя, о чем сейчас ты, может быть, даже и не догадываешься, – именно это ты должен поднести и протянуть Иисусу, ни о чем другом больше не думая, жертвы своей не жалея и никого не боясь! Любящий человек дарит то, что больше всего ждет от него его любимый. И прежде всего дарит самого себя! И в этом – его высший расчет, его красота, и свет, и, наверно, бессмертие!
Пока Иуда говорил, Иоанн глядел ему в глаза так, как умеют только хорошие врачи и маленькие дети. Но стоило Иуде замолчать, как Иоанн его ласково и неожиданно спросил:
– А Марию ты зачем упрекнул, Иуда?
Иуда сразу опустил глаза и ничего не ответил.
– Какую Марию? Когда? – не понял Филипп и сперва развернулся всем телом к Иоанну, а затем – к Иуде.
ТУТ снизу донеслось сначала женское пение, а следом за ним раздраженный мужской голос.
Трое сидевших под маслиной посмотрели вниз по склону горы и увидели, что паломники уже закончили строительство шалаша, что женщина теперь поет, а мужчина упрекает ее в праздности и требует от нее ужина. Лишь некоторые слова достигали вершины горы, но их было вполне достаточно, чтобы понять, что происходит.
– Я не упрекал ее, – сказал Иуда, не отрывая взгляда от долины. – Я просто сказал, что масло это можно было продать за большие деньги, а деньги раздать нищим.