Так вот, когда мне вшили эту штуку, я твердо решил, что хочу быть счастлив с семьей. Во сне я создал себе некоторый собирательный образ девушки, которая и будет моей женой. С ней я был нежен и добр, а она при этом не пыталась вытереть об меня ноги. Потом мы поженились… ну в этом… во сне. Потом решили завести детей, все было, как в мультиках, и жили они долго и счастливо. И в один момент я понял, что это ужас. Я во сне сидел рядом с колыбелькой и понял, что меня все это просто раздражает до ужаса. Я боролся с желанием перевернуть нафиг колыбельку и раздавить ногой это кричащее нечто, а после этого подойти к жене, пробить ей с вертушки и выкинуть с балкона.
Я проснулся и понял, что больше в этот сон я не вернусь, не быть мне добрым семьянином. Позже, вернувшись ко сну, я создал себе реальность, в которой идет третья мировая, если можно так сказать, и я такой же солдат, как и сейчас, только вокруг не опустевший мир, а царство насилия. Все новые операции во все новых точках мира. И я понял, что вот она оказывается моя мечта – я пес войны. Безжалостный и кровожадный варвар, а не добрый христианский семьянин.
– Даже так… – промяукал я себе под нос.
– Нет, это так и работает. Вот тот парень, – он ткнул пальцем в одного из людей, с кем я недавно знакомился. – Как его зовут, кстати?
– Иван.
– Вот о чем я и говорил, но не суть. Так вот мы с ним только в аду не были. Он всю жизнь мне в уши заливал, что мечтает о том, чтобы купить остров. Но поставили ему устройство, пожил он месяц на острове, а потом понял, что ему надо на самом деле. Дело в том, что он из деревеньки глухой, там у его семьи дом свой. Где-то через полгода как он в армию ушел, дом взорвался, газовые трубы были старые уж больно, ничего не осталось. Ни дома, ни семьи, так он в армии и остался. И вот во снах он от виллы на острове перешел к кособокому дому, где его семья живет.
– Хорошая мечта.
– Никто и не спорит, но хотел-то он на остров, мечтал о нем. Так вот, а вот тот парень, он указал на соседа, он все говорил, что хочет себе фотомодель в любовницы, «сисястую блондиночку» как говорится. Вот он с этой блондиночкой два месяца развлекался, все помню нам в подробностях рассказывал так, мол и так он ее. А потом бац, – безымянный хлопнул в ладоши. – И замолчал. Совсем, на вопросы не отвечает, краснеет.
И выяснилось, что он там блондинку «сисястую» поменял на свою школьную любовь, к которой нежные чувства в одиннадцать лет испытывал.
– Ну и что тут такого-то.
– Да ничего. Только вот ей как одиннадцать лет было, когда он по ней воздыхал, так в его сне и осталось.
Когда до меня дошло, я, видимо, ощутимо скривился.
– Вот! – сказал он, подняв вверх указательный палец. – О чем я и говорю. А о чем мечтаешь ты?
– Я… Я хочу, чтобы всего этого не было. Чтобы Станкич не придумывал устройство, чтобы мы жили как раньше.
– Как по писаному говоришь. Хотя мы с тобой не можем друг друга понять.
– Верно.
Тут группа, где стоял Петрович, разразилась смехом, кто-то видно рассказывал старую хохму. У меня на короткую секунду создалось впечатление, что ничего не произошло, все это был сон, и я просто на пристани со старыми друзьями. Но наваждение быстро прошло.
– Знаешь, – сказал вдруг безымянный. – Не надо никому рассказывать свою историю, и не надо мне тут заливать про то, что ты не собирался. Я же не слепой. А кроме того я не тупой, все догадываются, что произошло. Но никто тебе ничего не скажет, потому что никто не знает, как он бы повел себя в этой ситуации. Никто не может тебя в чем-то обвинить, но и никто не будет тебе сочувствовать. Вот лучше покури, а то как не родной.
– Я так-то не курю.
– У тебя там курева лет на двадцать в загашнике, я бы на твоем месте начал.
– А давай.
Я закурил, когда-то в юности я, как и все, пробовал курить – ведь это было так круто. Но потом бросил за ненадобностью. Поэтому, как в кино, когда человек закуривает и сразу закашливается, как старый туберкулезник, не получилось. Сигареты были дрянные, но, видимо, это единственное, что осталось в этом мире.
Я какое-то время посидел с безымянным, ожидая, что он что-то скажет, но он молчал и смотрел куда-то в пустоту перед собой. Остальные все так же травили хохмы. Посидев еще немного, я притомился и, сославшись на усталость, отправился спать.
Утром Аркадий снял швы и перевязал мне голову, сказав, чтобы я завтра снял повязку и не беспокоился больше об этой ране. Поскольку при этом глаз не болел абсолютно, он констатировал, что у меня, видимо, поврежден нерв, но с этим ничего нельзя сделать. Я не очень переживал по этому поводу, меня вообще мало, что трогало в последнее время.