– Утечка информации о переговорах. О том, что готовится контракт, никто не должен был знать. Все участники переговоров подписали соглашение о неразглашении. Однако твой друг Харди каким-то образом прознал, что работа ведется, и передал информацию крупнейшему поставщику «Медины» – «Виктории петролеум», – который теперь оказывает на «Медину» давление, требуя прекращения переговоров.
Мне вдруг сразу стало душно. Я ушам своим не верила.
– Господи, это все моя вина, – оцепенело проговорила я. – Это я упоминала Харди о переговорах. Но я и понятия не имела, что это должно держаться в строгом секрете. Мне в голову не приходило, что он способен на такое. Я должна позвонить Гейджу и во всем ему признаться, сказать, что я не хотела...
– Он уж и без того обо всем догадался, детка.
– Гейдж знает, что информация просочилась через меня? Но... – Я не договорила, похолодев. Меня охватила паника. Гейдж знал об этом уже прошлой ночью. И не сказал мне ни слова. К горлу подступила дурнота. Я закрыла лицо руками, и мой голос с трудом пробивался сквозь барьер из моих пальцев. – Что я могу сделать? Как мне поправить дело?
– Гейдж принимает все необходимые меры, – ответил Черчилль. – Сегодня утром он утрясает дела в «Медине», а позже, днем, соберет свою команду в Роли, чтобы заняться проблемами, возникшими в связи с биотопливом. Не волнуйся, деточка. Все наладится.
– Я должна что-то сделать. Я... Черчилль, вы мне поможете?
– Всегда готов, – ответил он без колебаний. – Только скажи.
Разумным было бы подождать, пока Гейдж вернется в Техас. Но поскольку пострадала его гордость, а еще больше деловой контракт – причем все по моей вине, – ни о каких разумных решениях речи идти не могло. Как говорит Черчилль, иногда нужны красивые жесты.
По дороге в аэропорт я заскочила в офис Харди в даунтауне. Офис располагался на Фаннин-стрит в высотном здании. Постройка из алюминия и стекла состояла из двух соединенных, как фрагменты гигантского пазла, частей. На ресепшене, как и следовало ожидать, оказалась привлекательная блондинка с хрипловатым голосом и потрясающе красивыми ногами. Она немедленно провела меня в кабинет Харди.
Харди, в черном костюме «Брукс бразерс» с ярким синим галстуком в тон глазам, выглядел уверенно и элегантно, как и подобает мужчине, добившемуся успеха в жизни.
Я передала ему наш с Черчиллем разговор и сказала, что узнала о его, Харди, попытке сорвать контракт с «Мединой».
– Не понимаю, как ты мог. Я от тебя такого не ожидала, – сказала я.
Харди, судя по его виду, и не думал ни в чем раскаиваться.
– Это всего лишь бизнес, зайка. Порой приходится немного испачкаться.
«Бывает такая грязь, которую ничем не смыть», – захотелось сказать мне. Но я знала, что он и это когда-нибудь поймет.
– Ты использовал меня против Гейджа. Ты решил, что сможешь таким образом нас рассорить и плюс ко всему поставить «Викторию петролеум» в положение твоего должника. Неужели на свете нет ничего такого, чего бы ты не сделал ради своего успеха?
– Я сделаю все, что должно быть сделано, – ответил Харди по-прежнему дружелюбно. – Будь я проклят, если извинюсь за свое желание продвинуться вперед.
Мой гнев иссяк, и я посмотрела на него с жалостью:
– Тебе не нужно извиняться, Харди. Я все понимаю. Я помню, как мы нуждались и нам неоткуда было ждать помощи. Просто... просто ничего у нас с тобой не получится.
Его голос прозвучал очень мягко:
– Либерти, ты думаешь, я не могу тебя любить?
Я, прикусив губу, покачала головой:
– Думаю, ты любил меня когда-то. Но твоей любви оказалось недостаточно. Хочешь знать одну вещь?.. Гейдж не сказал мне о том, что ты сделал, хотя имел такую возможность. Потому что не хотел, чтобы ты вбил между нами клин. Он простил меня, не дожидаясь, пока я попрошу у него прощения, ни намеком не дал понять, что я его предала. Вот что такое любовь, Харди.
– Ох, зайка, – Харди взял мою руку, поднес ее к губам и поцеловал в крошечный узелок голубых вен под кожей на запястье. – Что для него один потерянный контракт? Пустяки. У него и так все есть с самого рождения. Побывал бы он в моей шкуре, сделал бы то же самое.
– Он никогда бы этого не сделал. – Я отступила назад. – Гейдж ни за что на свете не использовал бы меня.
– У каждого своя цена.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Казалось, весь разговор уместился в одном этом взгляде. Каждый из нас увидел то, что ему нужно было увидеть.
– Я должна с тобой проститься, Харди.
Он с горечью посмотрел на меня. Мы оба понимали, что и дружбы между нами быть не может. Все прошло, не осталось ничего, кроме истории из детства.
– Вот черт. – Харди взял мое лицо в руки, поцеловал в лоб, в закрытые глаза, коротким легким поцелуем коснулся моих губ. В следующий миг я оказалась у него в объятиях, крепких и надежных, которые так хорошо помнила. Держа меня в руках, Харди прошептал мне на ухо: – Будь счастлива, зайка. Никто не заслуживает этого больше, чем ты. Но не забудь... одну маленькую частичку твоего сердца я оставляю себе. И если вдруг ты когда-нибудь захочешь ее вернуть... ты знаешь, где ее искать.
Я никогда раньше не летала на самолете и поэтому весь путь в аэропорт «Роли-Дарем» пребывала в нервном напряжении. Я летела первым классом рядом с очень симпатичным парнем в деловом костюме, который во время взлета и посадки отвлекал меня разговорами, а во время полета угостил коктейлем «Виски сауэр». Когда мы сошли на землю, он попросил у меня телефон, но я отрицательно покачала головой:
– Простите, но я не свободна.
Я надеялась, что это так.
Уже было собравшись взять такси, чтобы добраться до следующего пункта назначения – небольшого аэропорта, приблизителыю в семи милях отсюда, – я увидела в месте выдачи багажа, что меня ждет водитель. Мужчина держал табличку с выведенными на ней от руки буквами: «Джонс». Я робко приблизилась к нему.
– Вы, случайно, не Либерти Джонс встречаете?
– Да, мэм.
– Тогда это я.
Черчилль, как видно, побеспокоился, чтобы меня отвезли – то ли уж очень обо мне заботился, то ли боялся, что я сама не смогу взять такси. Мужчины из семейства Тревисов любят опекать – хлебом не корми.
Водитель поднес мне чемодан – твидовый «Хартман», одолженный у Гретхен, который она же и помогла мне собрать. Чемодан был набит до отказа. Там лежали: легкие шерстяные брюки и юбка, несколько белых рубашек, мой шелковый шарфик и два кашемировых свитера, которые, Гретхен клялась и божилась, ей совершенно ни к чему. Я, надеясь на лучшее, добавила к этому вечернее платье и туфли на каблуках. В моей сумочке лежали заграничные паспорта – мой новенький и паспорт Гейджа, полученный у его секретаря.
Уже почти наступили сумерки, когда меня высадили в маленьком аэропорту с двумя взлетными полосами, закусочной и ни малейшего намека на то, что хотя бы отдаленно напоминало пункт управления полетами. Я сразу почувствовала, что воздух Северной Каролины совсем другой – мягкий, он отдавал солью и зеленью.
На летном поле стояло несколько самолетов – два небольших и пять средних габаритов. Одним из них был «Гольфстрим» Тревисов. После яхты личный реактивный самолет является наиболее очевидным атрибутом сумасшедшего богатства. Толстосумы держат такие самолеты, где кабины пилотов обиты деревом, имеются душевые кабины, отдельные спальни и всякая другая чепуха вроде позолоченных держателей для чашек.
Тревисы, однако, считавшие деньги на содержание самолета, по техасским меркам, были консервативны. Но если б вы видели их «Гольфстрим», этот роскошный магистральный самолет с мягким шерстяным ковровым покрытием и отделанный волнистым красным деревом, то сочли бы это утверждение шуткой. А еще там были кожаные поворотные сиденья, телевизор с плазменным экраном и раскладной диван за занавеской, который превращался в огромную кровать.
Я поднялась на борт, где меня встретили командир корабля со вторым пилотом. Пока они сидели в кабине экипажа, я пила содовую и, вся на нервах, ждала Гейджа, про себя репетируя речь, которую составила в сотне вариантов. Все подыскивала точные слова, которые могли бы передать ему мои чувства.