Машина тормозит возле гаража на три автомобиля.
– Дом полностью отремонтирован, – говорит Гейдж. – Тут современная кухня, большие ванные, есть телефон и выход в Интернет...
– А лошади здесь есть? – вклинивается возбужденная Каррингтон, срывая с головы наушники.
– Есть. – Гейдж с улыбкой поворачивается к ней, подпрыгивающей на заднем сиденье. – Не говоря уж о бассейне и горячей ванне.
– Я мечтала о таком доме, – говорит Каррингтон.
– Неужели? – Я и сама слышу, что мой голос звучит как во сне. Я отстегиваю ремень безопасности и выбираюсь из машины, не сводя глаз с особняка. В своих страстных мечтах о семье и доме я никогда не могла себе ясно представить, как все это должно выглядеть. Но то, что я увидела, кажется мне таким совершенным, что лучшего и не надо. Дом окружен террасой с качелями, а пространство под потолком выкрашено голубой краской, как это делали в старину, чтобы осы не строили гнезд. С деревьев вокруг нападало столько пеканов, что можно, наверное, набрать несколько ведер.
Мы заходим в помещение с работающим кондиционером, с интерьером в белых и кремовых тонах, с сияющими, отполированными мескитовыми полами, отражающими падающий из высоких окон свет. Стиль, в котором оформлен интерьер, в глянцевых журналах называют «нью-кантри», что значит минимум кружев и оборок, но все диваны и кресла мягкие, и подушек – в изобилии. Каррингтон издает радостный вопль и тут же исчезает, перебегая из одной комнаты в другую. Время от времени она возвращается рассказать о каком-нибудь новом открытии.
Мы с Гейджем обходим дом не спеша. Он следит за моей реакцией, предлагая менять и заводить здесь все по своему усмотрению. Обилие впечатлений лишает меня дара речи. Я сразу же обнаруживаю глубинную связь с этим местом, с упрямой растительностью, вросшей в сухую красную землю, с низкорослыми деревьями, дающими приют пекарям, рысям и койотам. Все это мне гораздо милее, чем стерильная чистота современной квартиры, парящей высоко над улицами Хьюстона. Ума не приложу, каким образом Гейдж догадался, к чему всегда стремилась моя душа.
Он поворачивает меня лицом к себе, стараясь заглянуть мне в глаза. Я в это время думаю, что никто и никогда еще не старался с таким самозабвением сделать меня счастливой.
– О чем ты думаешь? – спрашивает он.
Я знаю, что Гейдж не выносит моих слез – их вид приводит его в полное расстройство, – поэтому изо всех сил стараюсь сдержаться, перемогая жгучую боль в горле.
– Думаю о том, как я за все благодарна Богу, – отвечаю я, – даже за плохое. За каждую бессонную ночь, за каждую секунду своего одиночества, за каждую неполадку в машине, каждую жвачку, прилипшую к моей подошве, каждый просроченный счет, проигрышный лотерейный билет, синяк, разбитую тарелку и сгоревший ломтик тоста.
– Почему, солнышко? – мягко спрашивает Гейдж.
– Потому что все это привело меня сюда, к тебе.
Гейдж что-то тихо бормочет и целует меня, пытаясь сделать это очень нежно, но вскоре стискивает меня в своих объятиях, крепко прижимая к себе, и со словами любви целует в шею, опускаясь все ниже и ниже, пока я, задыхаясь, не напоминаю ему, что Каррингтон рядом.
Затем мы втроем готовим ужин, а поужинав, усаживаемся на воздухе и долго болтаем. Иногда мы замолкаем, чтобы послушать жалобную песню плачущей горлицы, редкое ржание лошади в конюшне, шелест дубовых листьев, колышимых легким ветерком, который с глухим стуком сбрасывает на землю пеканы. Наконец Каррингтон идет наверх мыться в переоборудованной ванне с ножками в виде львиных лап, а потом спать в комнате с голубыми обоями. Она, уже сонная, интересуется, нельзя ли нарисовать на потолке облака, и я отвечаю ей: «Да, конечно же, можно».
Мы с Гейджем спим в хозяйской спальне внизу. Мы занимаемся любовью на огромной кровати под лоскутным стеганым одеялом. Гейдж, чувствуя мой настрой, старается быть неторопливым и нежным – безошибочный способ заставить меня потерять голову, воспламенить все мои чувства. И вот мое сердце уже бешено бьется где-то в горле. Гейдж сильный и решительный, и в то же время каждое его легкое движение – подтверждение чего-то неподвластного словам, чего-то более глубокого и сладостного, чем просто страсть. Мое тело замирает в его объятиях, я вскрикиваю, уткнувшись в его плечо, а он все старается продлить мое наслаждение. Теперь мой черед. Я крепко обвиваю его руками и ногами, заставляя глубже проникнуть в меня, и он, вздымаясь и убыстряя темп, выдыхает мое имя.
Мы просыпаемся на рассвете от крика зимующих здесь белых диких гусей, которые, хлопая крыльями, слетаются через поля на завтрак. Я лежу, уютно устроившись у Гейджа на груди, прислушиваясь к серенадам, которые на дубах у окна исполняют пересмешники. Их пение бесконечно.
– Где ружье? – слышится голос Гейджа.
Я прячу улыбку у него на груди.
– Спокойно, ковбой. Это мое ранчо. Эти птички могут петь все, что им вздумается.
Раз так, отвечает Гейдж, то он в отместку заставит меня отправиться с ним в такую рань верхом обследовать мое владение.
Моя улыбка меркнет. Мне нужно кое-что ему сказать, но я все не могу решить, как это сделать и в какой момент. Я молчу, нервно теребя волоски у него на груди.
– Гейдж... я, наверное, сегодня не смогу поехать верхом.
Он приподнимается на локте и, хмуро сдвинув брови, смотрит на меня.
– Почему? Ты хорошо себя чувствуешь?
– Нет... то есть да... я чувствую себя хорошо. – Я прерывисто вздыхаю. – Но прежде чем делать что-то требующее физического напряжения, мне следует проконсультироваться с врачом.
– С врачом? – Гейдж приподнимается надо мной и берет меня за плечи. – С каким врачом? Какого черта ты не... – Наконец до него что-то доходит, и он умолкает. – Боже мой, Либерти, девочка моя, ты... – Его руки, вцепившиеся в мои плечи, мгновенно ослабляют хватку, словно он боится раздавить меня. – Ты уверена? – Я киваю в ответ, и он смеется от восторга. – Не могу поверить. – Его глаза по контрасту с появившимся на лице румянцем кажутся поразительно светлыми. – А впрочем, верю. Это случилось в канун Нового года, да?
– Все ты виноват, – напоминаю ему я, и его улыбка становится еще шире.
– Да, все только благодаря мне. Девочка моя милая, дай мне на тебя посмотреть.
Я немедленно подвергаюсь тщательному осмотру – его руки скользят по моему телу. Гейдж раз десять целует меня в живот, затем, приподняв, снова заключает в объятия и начинает целовать в губы.
– Господи, как же я тебя люблю. Как ты себя чувствуешь? Тебя не мучает утренняя дурнота? Чего ты хочешь – крекеров, маринованных огурцов, «Доктор Пеппер»?
Я отрицательно мотаю головой и пытаюсь говорить между поцелуями:
– Я люблю тебя... Гейдж... люблю тебя... – Слова приятно застревают между нашими губами, и я в конце концов понимаю, почему многие техасцы называют поцелуи сладкими укусами.
– Ох, как же я буду о тебе заботиться. – Гейдж тихонько кладет голову мне на грудь, прижимаясь ухом к моему сердцу. – Ты, Каррингтон и наш ребенок. Моя маленькая семья. Это просто чудо.
– Уж больно обыкновенное чудо, – замечаю я. – Ну, то есть я хочу сказать, женщины рожают детей каждый день.
– Но только не моя женщина. И не моего ребенка. – От его взгляда у меня захватывает дух. – Что мне для тебя сделать? – шепчет он.
– Скажи просто «спасибо», – говорю я, – и займись со мной сексом.
И он исполняет мою просьбу.
Я знаю: этот мужчина любит меня такой, какая я есть. Не ставя никаких условий, никаких ограничений. И это тоже чудо. Но если по правде, чудеса случаются каждый день.
И чтобы с ними встретиться, вовсе не нужно ходить далеко.