Потом я опять взял трубку.
Когда я вернулся в спальню, Декамп энергично прощупывал спину Ким. Тут — болит, а тут — не болит.
— Перинефральная флегмона, — объявил он, наконец выпрямившись.
— Это серьезно?
— Ничего страшного. Покормим ее антибиотиками, и все будет в порядке. — Он начал писать рецепт.
— Отчего это бывает? — спросила Ким.
— Бог его знает… Какой-то микроб поселяется в организме… Завтра утром пришлю кого-нибудь из лаборатории.
— Когда я смогу вернуться на работу?
— Дней через десять. Ешь побольше йогурта и принимай сульфамиды.
— Роже, у нас зимняя коллекция, сейчас самый разгар, я не могу сидеть тут и вязать десять дней.
Она взглянула на меня.
— Кто это звонил?
— Сторк. Хотел узнать, как ты себя чувствуешь.
Через три дня Декамп позвонил мне утром в офис.
— Слушай, тут кое-какие неясности.
— Что ты имеешь в виду?
— В анализах. Так, небольшая деталь. Но нам лучше все повторить и сделать еще внутривенную урографию.
— Что-что?
— Рентгеновский снимок. Потом я покажу его Годану.
— Но что именно не так?
— Не знаю. Не волнуйся, старина. Возможно, ничего там и нет.
— Но она не ела с понедельника.
— Не волнуйся, говорю тебе. Привези ее в больницу завтра к девяти утра.
Рентген — довольно мучительная процедура. Вас помещают в своего рода пресс и при помощи мехом сплющивают ваше тело до толщины папиросной бумаги. Но Ким держалась превосходно, только ее большие глаза стали еще больше. Она отказывалась быть побежденной.
— Серж, они и дальше собираются меня уродовать? — спросила она, когда мы вернулись в машину. — У меня больше нигде не болит. В чем дело?
Через два дня, когда Годан осматривал ее, я ожидал в коридоре больницы, зажигая каждую минуту по сигарете. Наконец, Ким вышла, и главный специалист пригласил меня в кабинет.
Это был нетерпеливый и довольно бесцеремонный человек с белыми усами и светлыми глазами, которые делали его похожим на Альберта Швейцера.
— Вы доставили своей супруге кое-какие неприятности, не так ли? Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление… — Он впервые взглянул в мою сторону. — Ну, ладно, уверяю вас, у нее нет ничего страшного. Мы осмотрели ее самым тщательным образом. — Он показал на рентгеновский снимок, лежавший на столе. — Все нормально. Но я беседовал с ней довольно долго. Ваша личная жизнь меня не касается. Но я должен предостеречь вас: ваша супруга отнюдь не столь крепка, как кажется. Примите мой совет: обращайтесь с ней осторожней, если хотите, чтобы она оставалась здоровой. Вот и все. Прощайте.
Он открыл дверь, показывая, что аудиенция окончена. В коридоре мне улыбалась счастливая Ким.
VIII
И вдруг лето кончилось. Все оказалось поглощено лихорадкой осени. Еще и еще зрелищ, еще и еще денег, еще и еще любви. На Елисейских полях, где в сумерках внезапно зажигались уличные фонари, глаза искали глаза, пустые глаза, в которых горела золотая пыль и отражались изгибы обнаженных женских тел. Канава купил новую машину. Феррер устроил новую выставку портретов под названием «Рельефы». Он изобрел какой-то новый способ печати. Берни, выходя из кабинета босса, выглядел еще ужаснее, чем обычно. Оказалось, наш любимый редактор может потерять работу, если тираж не достигнет полмиллиона — и быстро… внезапно все в газете затрепетали. Волна паники охватила издательский офис, газетные листы летали по воздуху.
Сторк устраивал оргии в Монфоре. Мы ездили туда однажды (Ким сказала, что это может пойти нам на пользу), но продержались недолго — сказалось отсутствие тренировки. В конце каждого дня я все более остро ощущал, что иду по зыбкой тропинке, не внимая природе и противясь жизни, равнодушный к тому, что производило на окружающий сильное впечатление (этот чудесный английский фильм!), слепой к вечным красотам города (однажды вечером я проезжал в такси мимо Лувра и с полным безразличием взирал на сияющие булыжники мостовой), глухой к музыке, которая приводила в экстаз всю молодежь. Но я продолжал существовать. И приказывал сердцу биться, легким дышать, руке писать… «Стремление к убийству стало неотъемлемой частью жизни этой чрезмерно страстной пары. Достаточно было малейшего инцидента, улыбки или, быть может, слез, чтобы раздался выстрел. И никто не мог сказать заранее, кто окажется жертвой, а кто убийцей…»
Я написал очерк о тяжелой жизни жен шахтеров на северо-востоке Франции во время забастовки. (Газета приняла новое направление: «Поверь, старина, они сожрали достаточно грязи, которую мы им подавали из года в год. Ты знаешь, Серж, люди выросли. Они хотят чего-то нового».) Но пока что ради сохранения прежних позиций был проведен почти тотальный опрос на тему «Новый взгляд на супружескую измену». Поскольку ни одна из опрошенных женщин не призналась в неверности мужу, мне пришлось сочинить все самому.
Внезапно появилась большая новость: Бардо меняла любовника Началась всеобщая паника. Здание сотрясалось от крыши до основания. Команды фотографов рассылались в Кальви, Капри, Капуа. Однажды, двенадцатого октября, я сделал ошеломляющее открытие: у меня нет друзей.
Не с кем было поделиться той вампирической мыслью, которая высасывала мою кровь. Правда, Ким чувствовала себя хорошо или более-менее хорошо. В некоторые вечера она выглядела превосходно, а иногда с трудом вставала утром с постели и казалась необычно вялой. Но больше всего меня тревожило ее ненасытное желание жить, быть в движении, танцевать, ходить в гости, гулять, есть, заниматься любовью, работать. Как будто ее время истекало. Тик, тик, тик, тик. Словно какой-то демон постоянно нашептывал ей: «Поспеши, моя милая, тебе осталось немного».
— Серж, давай сходим куда-нибудь сегодня.
— Но, дорогая, мы и так ходили куда-нибудь всю неделю.
— Да, я знаю. Но я не устала.
И мы выходили из дома. Это было всегда одно и то же: самовлюбленные женщины с жидкими прическами, страдающие одышкой мужчины, которые отводили вас в угол, чтобы поговорить о новых левых демократах. «Серж, есть новый клуб, мы там еще не были. Давай сходим». В клубе пахло потом и звучала та самая пластинка, которая преследовала меня везде, куда бы я ни отправлялся, дома у приятелей, в ресторанах, в машине — какой-то кретин-англичанин, завывавший утробным голосом.
— Дорогая, тебе надо измерить температуру, — говорил я довольно прозаическим тоном, когда мы возвращались.
Может, это был просто плод воображения, но она казалась мне слишком теплой в постели. И она потеряла по меньшей мере восемь фунтов. Но Ким раз и навсегда решила наплевать на термометры, пилюли и докторов. Это была ее «Христианская наука».
— Во всяком случае, я чувствую себя хорошо.
Однажды в субботу она провела весь день лежа в постели и глядя в потолок, даже не пытаясь читать один из тех бесчисленных дешевых романов, которые прежде глотала один за другим.
— Да, — согласилась она около пяти часов. — я чувствую себя нехорошо.
— У тебя что-нибудь болит?
— Какой-то шум в голове.
Не знаю, что заставило меня пойти в кабинет и перерыть кучу старых бумаг в поисках календаря. Но моя догадка подтвердилась: в ту ночь было полнолуние, в ту самую ночь, и я ни с кем не мог поговорить об этом.
Конечно, не с Декампом. Декамп просто лопнет со смеху. И не с моей дорогой тещей. («Я очень беспокоюсь, Серж. Ким стала такой худой, она слишком много работает и питается плохо. Ты ей достаточно даешь мяса? Когда она была маленькой, я иногда заставляла ее есть. Вот, я привезла вам пачку новаросинтостенола, это новое американское средство, которое… Серж, я прошу тебя, заставь ее принимать по две капсулы в день в подслащенной воде. Ты же прекрасно знаешь, что она не станет, если ты ей не скажешь…») И не с X… и не с Y… и не с Z… Ни с кем. Как выразилась одна моя приятельница: одиночество — не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть.
Однажды, проснувшись, я сделал второе открытие: вспомнил о своей профессии. Неплохая идея. Я поступлю со всей историей как репортер. Соберу документы, свидетельства очевидцев. Это будет объективный репортаж.