- Я мне что прикажешь делать с этим?
- Ты удивляешь меня, Андрэ. У тебя есть дети?
- Да, - сказал он, даже не поднимая головы, - сын, пятнадцати лет.
- Несмышленый, легкомысленный и такой беззащитный. Все вечера с мечтательным видом что-то наигрывает на гитаре.
- Что ты пытаешься подсунуть мне? Берни наконец взглянул на меня. - Мой сын играет на гитаре, но в остальном он такой же шалопай, как и все остальные.
- Может, у него есть дневник?
- Что?
- Почему эти мальчишки убивают себя? Должна быть причина. Тут дело не в водородной бомбе и не в "потребительском обществе". Андрэ, этот парень из Перпиньяка интересует меня больше, чем все события в Английской королевской семье (статья, которую правил Берни, называлась "Маргарет и Ко). Он для меня важнее тех, что разгуливают по Луне.
- Переходи к делу, - перебил Берни с явным раздражением. - Чего ты хочешь?
- Я хочу написать очерк об этом юнце, опросить всех, кто его знал, его учителей, родителей, друзей. Мне хотелось бы знать, что он читал, о чем мечтал, я хочу сделать то, чего до сих пор не сделал никто, - понять. Хочу найти истину. Полный портрет. И я хочу показать читателям: это может случиться с вашим сыном.
Похоже, у Берни загорелся интерес в глазах.
- И сколько времени тебе понадобится?
- Дней десять, может, две недели. - Он вытаращил глаза. Подавая ему опомниться, я пустил в ход тяжелую артиллерию. - Уверен, ребята из "Кулис дю Монд" уже в Перпиньяке. Но они проторчат там сутки и получат лишь то, что мы читали сотни раз. Черт возьми, Андрэ, давай посыплем немного соли на рану. Давай возьмем под защиту этих юнцов. В конце концов, это наш долг. Мы - единственная газета, которая может тут что-то сделать. - Я знал, что мой завершающий выпад достигнет цели.
- Две недели? О чем ты говоришь? Ты мне нужен здесь. Я собирался послать тебя в...
- Думаешь, я делаю это для забавы? Или ради выгоды?
- Тогда зачем?
- Андрэ... - Я сделал очень серьезное лицо. - Однажды человек вроде меня говорит себе: "Неужели ты собираешься провести всю оставшуюся жизнь, занимаясь чепухой?"
- Я говорю себе так с девяти утра и до десяти вечера, - возразил он. И не теряю от этого сон. Постарайся уложиться в пять-шесть дней.
- Постараюсь, но обещать не могу. - Я снял телефонную трубку и подал ему. - Позвони в расчетный отдел, пусть мне дадут аванс.
- Когда ты хочешь поехать?
- Вчера.
Вечером, когда я собирал вещи, Ким спросила:
- Твоя поездка имеет отношение к тем бумагам, про которые ты говорил утром?
- Некоторая связь есть, - уклончиво ответил я.
9
Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее покойному дню. Так было со времен средневековья, и, наверное, так будет всегда. Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел на край каменного бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой лицо и шею.
Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм св.Михаила. Два огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали хвостами, отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел человек в берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал за женщиной во дворе, одетой во все черное, которая наливала из ведра в маслобойку теплое пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в течение сотен лет. Я думал о том, что ничего не изменилось и не изменится в запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в амбарах, конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.
Но теперь я чувствовал, что за этим древним покоем скрывается нечто иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми лучами солнца, лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и потому лица людей приобретали новые морщины, тяжелый труд запряженных быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали трагичнее. Резкий запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.
Но я сказал себе, что этот день пройдет, как и предыдущие. Опять наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного оживить свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен и будет до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов. Стоит им оставить это благословенное убежище, и они застынут и обрушатся с высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.
В этот момент я смотрел на высившийся впереди собор, как утомленный странник с лихорадочным, но светящимся взором. Великолепная постройка словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная к земле своими легкими контрфорсами. Древний экзорцизм, запечатленный в камне. Меня непреодолимо влекло к нему.
Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости и ясности мысли после бессонной ночи, проведенной в дороге. Я поставил машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий, вступил под сумрачные своды с мольбой о спасении.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я смог различить перед высоким алтарем человека, одетого в черное с серебром и совершавшего странные движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул колокол. Словно скрежет зубовный зазвучала фисгармония. Старухи нестройными голосами затянули "Deus Irae" ["Судный день" (лат.)].
"Господи, - сказал я. - Твоя сила выше его. Ты - Всемогущий".
Но Господь пожал плечами.
"Мы здесь занимаемся только мертвыми, - сказал Он, - теми, кто больше не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга жизни. Возвращайся к своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами".
Solkvet saclum in favilla... Погрузив руку в святую воду, в которой отражался купол собора, я перекрестился.
"Теперь Ты можешь оставить меня", - подумал я.
"Будь хитрее, - сказал спокойный голос у меня в голове. - Будь хитрее, чем тот, и все будет хорошо".
И я вышел.