Грэхем сжал зубы. Ответ был не просто наглым, он был оскорбительным, но Перси не мог позволить себе вспылить: отчасти потому что не хотел терять эту женщину, отчасти потому что не любил проигрывать. Это чертовка оказалась умнее, чем он думал, она просто отказалась играть по предписанным им правилам, да ещё и посмеялась над ним. Он не ожидал такого и не заготовил дальнейших ходов, в расчёте на то, что всё получится, как обычно. Приходилось импровизировать на ходу, а это было опасно и чревато непоправимыми ошибками. Тем не менее, Перси, принудив себя улыбнуться, заговорил снова.
— Вы изумительны и необычны, я это понял сразу, ни одна женщина такого бы ни сказала. Стало быть, вас вообще не интересуют мужчины?
— Нет.
Она ничего больше не добавила и не уточнила.
— Но почему? — изумился он.
— «Раз королю неинтересна пьеса — нет для него в ней, значит, интереса», — с чуть заметной издёвкой проронила герцогиня новую шекспировскую цитату и снова не добавила больше ни слова.
Вообще-то Перси Грэхем был непобедим. Ни одна женщина никогда не выказывала ему и тени пренебрежения: перед ним заискивали, ему стремились понравиться, угодить, влюбить в себя. О его успехах у женщин ходили легенды. Но герцогиня Хантингтон не просто унизила его и посмеялась над ним, она явно дала понять, что насквозь видит все его уловки и ничуть не нуждается в его обществе. Перси почувствовал, как в груди закипела ярость. Герцогиня же, заметив, что больше не может уделить ему время, снова взяла со столика книгу, раскрыла застёжки и погрузилась в чтение.
Грэхем, повернувшись на каблуках, стремительно вылетел из библиотеки и понёсся к себе в покои, по дороге злобно бормоча: «Наглая чертовка… наглая чертовка…» Тем не менее, четверть часа пометавшись по комнате и обругав герцогиню последними словами, Перси пришёл в себя, чуть успокоился и, случайно взглянув на себя в зеркале, отразившем джентльмена со сжатыми кулаками и перекошенной физиономией, неожиданно расхохотался.
«Подлинно чертовка», проронил он теперь с лёгкой усмешкой, вспомнив, как великолепно держалась герцогиня, как хороша она была в строгом платье болотного цвета с изящной шнуровкой, как белоснежна была кожа холодного благородного лица, какие чёрные бесята танцевали в ледяных свинцовых глазах! Какая женщина, Боже мой, какая удивительная женщина! Любовь в нём зажглась раздражением, как от трения спички возникает пламя. Если раньше он возжелал её тело, то теперь взалкал покорить эту дерзкую душу, жажда обладания стала утончённей и прихотливей.
Тут подошло время обеда. Грэхем почувствовал странную робость при мысли, что ему придётся вновь с ней встретиться, но переборол собственное малодушие и направился в столовую. Там уже собрались почти все, минуту спустя появилась и герцогиня в синем платье с алансонскими кружевами. Грэхем сел рядом с Генри Корбином и, пока подавали первое, не поднимал глаз.
К его удивлению, за столом разговор снова зашёл о женщинах, но спровоцировал его, причём невольно, старик Монтгомери. Генри Корбин перед обедом услышал яростную брань милорда Фредерика в его покоях, заглянул к своему старинному другу узнать, что вызвало его недовольство, и увидел старого герцога, который только что дочитал присланную ему из Парижа книгу «Консуэло» знаменитой Жорж Санд. Старик забыл об обеде, швырнул книгу об стол и костерил пишущих женщин на чём свет стоит.
Корбин успокоил его и повёл в столовую, где, однако, разговор возобновился.
— Воплощённая нелепость, — возмутился Монтгомери, — все идеи этой книжонки ложные и опасные, везде длинноты и декламации, всюду напиханы музыкальные теории, оккультные науки, религиозная ересь, бредни о метемпсихозе! Это самая тягостная бессмыслица из всех, что мне доводилось читать, и чтение этого нескладного романа оставило меня утомлённым и разбитым, — пожаловался старик.
Мисс Монмаут поджала губы: роман привёл её в восторг. Мисс Сэмпл тоже нахмурилась: «Консуэло» не очаровал её, но ругань на обожаемую Жорж Санд она сочла неуважением милорда Фредерика к женщинам. Герцогиня же Хантингтон осталась спокойной, она только с ласковым участием спросила милорда Монтгомери, зачем же он, терзая себя, читал этот роман, разве неясно было по первым трём главам, что это глупости?
Монтгомери на мгновение осёкся, потом спросил леди Хильду, прочла ли она сама этот роман?
Герцогиня улыбнулась.
— Я следую запрету мужа, милорд. Хантингтон говорил, что женщина, подобно Жорж Санд, просвещающая мужчин, — пагуба нынешних времён, признак порчи инстинкта и дурного вкуса. Он особенно не терпел, когда ссылались на госпожу Ролан, на госпожу Сталь или Жорж Санд. Для мужчин упомянутые особы, говорил он, три комические фигуры и как раз сильнейшие контраргументы против женского равенства. Но не буду лгать, в роман я заглянула.
— И что? — с интересом спросил лорд Генри.
— Не дочитала, — виновато вздохнула герцогиня, — наставничество при ничтожности знаний, высокомерие, разнузданность и нескромность, всё, что раньше обуздывалось страхом перед мужчиной, здесь проступает. Разве это не проявление дурного вкуса, если женщина начинает учить истинам? — на губах герцогини заиграла улыбка. — Истинная женщина ведь совсем не хочет истины — какое дело женщине до истины? Её великое искусство есть ложь, иллюзия и красота.
— О, да, — с мечтательной улыбкой кивнул Корбин, — мы обожаем женщин, под нежными околёсицами которых наша серьёзность и глубина начинают казаться нам почти глупостью. Эти же, начиная с Ролан и де Сталь, учатся требовать, домогаются прав, но в итоге только теряют стыд, женственность и вкус.
— Да, — согласился успокоившийся Монтгомери, — со времён французской революции влияние женщины умалилось в той мере, в какой увеличились её притязания.
— Вы предлагаете женщине, дядюшка, быть бессловесным домашним животным? — мисс Монмаут обращалась к Генри Корбину, однако явно пыталась задеть леди Хильду, — но ведь даже мужчины, самые развитые и разумные, поддерживают притязания женщин, разве нет?
— Ну, ещё бы, — тут же, как кот, которого погладили против шерсти, ощерился милорд Фредерик, вмешавшись в разговор. — Среди учёных ослов много тупоумных развратителей женщин, которые советуют ей подражать мужчинам, пытаются низвести женщину до «общего образования», и даже до чтения газет и политиканства. Хотят сделать из женщин свободных мыслителей и литераторов, но лишь делают их с каждым днём всё истеричнее и… — он задохнулся возмущением, не находя слова.
— Жоржсандистее, — помогла ему герцогиня.
Генри Корбин, Эдвард Марвилл, Чарльз Говард, Арчибальд Хилтон и Перси Грэхем, до того молча слушавшие беседу, улыбнулись, этой безмолвной поддержкой герцогини выведя из себя и Кэтрин Монмаут, и Сьюзен Сэмпл. Единственный, кто не улыбнулся, был мистер Гелприн, на его лице за всё время разговора ничего не отразилось.
— Ругать свой пол — это кокетство худшего пошиба, миледи, — зло и отчётливо обронила Сьюзен Сэмпл.
Леди Хильда подняла перчатку, но ответила с благодушной улыбкой.
— Я никогда не ругаю истинных женщин, мисс Сэмпл, хоть у самих женщин при бездне личного тщеславия в глубине души всегда копошится презрение к своему полу. Я, по крайней мере, в себе это замечала. Но не стоит и недооценивать нас, тут вы правы. Женская сущность потаённа и сумеречна, — глаза герцогини странно заискрились. — То, что внушает к женщине уважение мужчины, а порой и страх перед ней, — это её хищная, коварная грация, когти тигрицы под перчаткой, не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и прихотях…
При этих словах леди Хильды Грэхем, слушавший её, затаив дыхание, почувствовал, как по его коже прошёл мороз, от макушки до пяток, герцогиня же спокойно продолжала тоном светской беседы.
— Страх и страсть — с этими чувствами до сих пор стоял мужчина перед женщиной, в той сердечной трагедии, что зовётся любовью. Я полагаю, что не стоит отдавать эту силу за чечевичную похлёбку равенства с мужчиной. Истинная Женщина — это смесь чистой слабости с нечистой силой, — с этими словами леди Хантингтон поднялась и ушла в гостиную.