Пока пальцы барона, украшенные кольцами, прокладывали дорогу внутрь Фредерика, уходя все глубже и глубже, тот томился лишь по себе и стремился к себе. Это для барона он был романтическим героем, байроническим типом, воплощением аристократической красоты, жемчужиной, которую он извлекал из грязи повседневности, как Караваджо подбирал на грязных перекрестках своих пацанов и превращал их в юных божков на своих живописных полотнах. В зеркале, сделанном по рисунку того же Жана Дюнана, Фредерик — обезумевший, танцующий в ритме диско, взятый на первом же любовном свидании, теряющий над собой контроль, — увидел свой собственный смутный силуэт, закрученный ураганом чувств и ощущений. Он разглядел красивое туловище, свою скульптурную попенцию, взметнувшуюся вверх в форме идеально правильных хрустальных шаров. Фредерик отчетливо увидел в зеркале отражение своей страсти и настойчивое желание барона, и тут же неожиданно овладел собой. Он мог теперь удержаться от того, чтобы немедленно кончить, и тем самым он мог подыграть барону. Теперь он был в состоянии сделать приятное барону! Это были не порнографические фантазии в духе Хончо-Торсо. Теперь он мог терпеть, теперь он мог ждать. Он закрыл глаза и затаил дыхание, когда барон переместил его на свое гибкое, упругое тело, на редкость хорошо сохранившееся для мужчины под пятьдесят. Он мог подыграть барону. Он чувствовал, что сможет кончить вместе с ним. Собрав все силенки, он мог держаться. Оседлав барона, Фредерик, задыхавшийся от волнения, потянулся назад, чтобы обхватить фон штурмовскую пушку, более крупную, чем он себе представлял, и ввести ее в тот потаенный уголок, где разыгрываются мужские, лицо к лицу, игры, переходящие в финале в оргазм. Резкая боль через несколько секунд сменилась наслаждением, а чудовищная палица превратилась в нечто бархатное. И стонущий, задыхающийся Фредерик поскакал на хозяине, как средневековый рыцарь скачет на своем чудовищно выносливом коне в схватку во имя своего господина.
Зеркало безучастно отражало эту причудливую воинственно-экстатическую пляску двух содрогающихся и извивающихся мускулистых тел. В этом обезумевшем мире косматые всадники на белых конях пасли диких бизонов и пара неустрашимых воинов во весь опор мчалась к краю света.
Мрачная и потаенная слава внутримужской любви, о которой глухо повествует история греческой, римской, вестготской и древнесарацинской цивилизации, ныне во всем блеске была явлена Фредериком и его Бароном.
Хладнокровный и невозмутимый миллиардер и прелестный парнишка корчились вместе — в одной и той же ошеломляющей и нежданной страсти. Там, где сознание уходит на второй план, они были лишь двумя сорвавшимися с обрыва камнями, двумя бьющимися не на жизнь, а на смерть оленями, у которых в схватке запутались рога, и так продолжалось, пока Фредерик не доскакал на бароне до вершины. Их тяжелое дыхание стремительно ускорилось, и они забились в экстазе слияния.
— О, мой Бог! — задыхаясь, воскликнул Фредерик, скатываясь с барона и падая с ним рядом.
— Не твой Бог, а всего лишь твой барон и твой господин.
Барон засмеялся, обессиленный и удовлетворенный.
— Мой красивый мальчик. — Он погладил голову Фредерика, отдыхавшего на его груди, отбросил со лба красавчика мокрые пряди.
— Ты был, как Нижинский в роли фавна в "L'apres-madi d'un Faune", — сказал он, поглаживая свое сонное дитятко, — он так же грациозно содрогался в своем балетном оргазме на глазах у всего Парижа. Его "ПОЛУДЕННЫЙ СОН ФАВНА" так шокировал парижан в 1912 г., что был запрещен властями для представления, и, только сразив на частном вечере собравшийся там цвет Парижа, Нижинский открыл балету путь на сцену. Подожди немного и увидишь, что у меня найдется для тебя в запасе.
Фредерик потянулся, выходя из дремы, и, скользнув в надежные объятия барона, зевнул.
— Так как мне звать тебя теперь?
— Вольф, радость моя. Я буду твоим Вольфи.
Перепрыгивая через ступеньки, Флинг мчалась на третий этаж. Следовало поторопиться, и она прибавила ходу. Только ворвавшись в квартирку-студию, где можно было ждать звонка телефона и прислушиваться, не слышны ли его шаги, она облегченно вздохнула. Наконец-то! О Боже, а что если она пропустила его звонок? Она метнулась к телефону. Светлые, как солнце, волосы развевались. Это был ее третий год в Нью-Йорке и второй — в этой комнатке, а ей все еще казалось, что она только вчера въехала в эту полную воздуха, вымытую до блеска квартирку. Обзавестись какой-нибудь мебелью до контракта с "Кармен" у нее не было никакой возможности, а после контракта она никак не могла выкроить для этого время.