Сопротивляясь чудовищной тяжести в груди, я быстро свернула на Карнаби-стрит и смешалась с толпой. Скулящая гитара и аромат пачулей из расположенного в подвале магазинчика навели меня на мысли о сестре и о проблемах, поджидавших меня дома. На тротуаре стояли ряды вешалок с рубашками психоделических расцветок и военной формой с позументом а-ля «Сержант Пеппер». Товары для обывателей, мечтающих раскрыть свою индивидуальность. Настроение у меня было скверное. Я пошла по Риджент-стрит, затем свернула налево и углубилась в Сохо, и теперь шагала по замусоренным улицам: на мостовой валялись остатки еды, недоеденные гамбургеры и хот-доги с потеками кетчупа, в водосточных желобах гнили картонные коробки, у фонарных столбов толпились мешки с мусором. Везде красными неоновыми буквами горели надписи «Для взрослых». В витринах на затянутых велюром подставках красовались кнуты, фаллоимитаторы, тюбики эротических мазей, унизанные гвоздями и стразами маски. Жирный дядька в кожаном жилете, вроде зазывалы в стриптиз-клубе, прокричал мне что-то из двери — слово, прозвучавшее не то как «той», не то как «ой». Кто-то засвистел мне вслед. Я пошла быстрее, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Я по-прежнему думала о Люси. Несправедливо было связывать с ее именем этот квартал Лондона, но «дух свободы», который, в сущности, привел сестру к аресту и несчастливой беременности, привел и к возникновению этих магазинчиков (и, должна добавить, к моему собственному роману с пожилым мужчиной). Люси много раз говорила мне, что наше прошлое — это ненужное бремя, что нам следует от всего отказаться. Многие так думали. В этом квартале сам воздух был словно пропитан развратом и мятежом. Однако благодаря Тони я теперь знала, с каким трудом была построена она — наша западная цивилизация со всеми ее недостатками. Да, мы страдаем от скверного управления, и свободы наши неполны. Однако в нашей части мира правители уже не обладают абсолютной властью, а дикость и грубость ограничены в основном сферой частной жизни. Что бы ни валялось под моими ногами на улицах Сохо, но мы поднялись из грязи. Соборы, парламенты, картины, суды, библиотеки и научные лаборатории — все это слишком дорого, чтобы взять и все разрушить.
Быть может, дело было в Кембридже и в совокупном воздействии на меня его древних зданий и подстриженных газонов, в осознании того, насколько время снисходительно к камню, или, быть может, мне не хватало юношеского задора ввиду благовоспитанности и строгости правил. Так или иначе, но бесславная революция оказалась не для меня. Мне не хотелось, чтобы в каждом городе были магазины интимных товаров. Я не хотела для себя жизни сестры и не хотела, чтобы историю бросали в костер. Отправиться в путешествие? Но мне хотелось путешествовать в обществе цивилизованных мужчин, подобных Тони Каннингу, которые принимали как аксиому значение законов и институтов и думали об их улучшении. Если бы только он захотел путешествовать со мной. Если бы только он не оказался такой дрянью.
Получасовая прогулка от Риджент-стрит до Чаринг-кросс-роуд предопределила мою дальнейшую судьбу. Я круто переменила свое мнение и решила принять предложение работы, с тем чтобы ввести в свою жизнь некую упорядоченность, смысл и независимость. Возможно, в моем решении присутствовала и нотка мазохизма — как отвергнутая любовница, я не заслуживала лучшей участи, чем служба конторской крысой. А ничего больше мне не предлагали. Я могла оставить за спиной Кембридж и навеваемые им воспоминания о Тони и затеряться в лондонских толпах — в этом было что-то приятно трагическое. Скажу родителям, что получила место в Министерстве здравоохранения и социального обеспечения. Впоследствии выяснилось, что не было нужды так секретничать, но тогда все казалось мне приключением.
В тот же день я вернулась в свою комнатенку в Кембридже, написала хозяину записку и принялась собирать вещи. На следующий день я вернулась в отчий дом со всем своим нехитрым имуществом. Мать была несказанно рада и нежно меня обняла. К моему изумлению, епископ выдал мне двадцатифунтовую бумажку. И спустя три недели началась моя новая лондонская жизнь.
Была ли я знакома с Милли Тримингем — матерью-одиночкой, которая однажды стала генеральным директором всего ведомства? Впоследствии, когда стало разрешено говорить, что мы работали в МИ-5, мне часто задавали этот вопрос. Если он и вызывал во мне досаду, то потому, что за этим вопросом мне слышался другой, незаданный: почему, учитывая мои кембриджские связи и прошлое, я не приблизилась к ней по служебной лестнице и на малую ступень? Я поступила на работу спустя три года после Тримингем и, по правде говоря, начала службу по ее стопам — как она описывает ее в мемуарах: то же серое угрюмое здание в Мэйфер, тот же курсантский отдел в длинной, узкой плохо освещенной комнате, те же задания, одновременно бессмысленные и интригующие. Но когда я поступила на работу в 1972 году, среди девушек-новичков Тримингем уже была легендой. Нужно понимать, что нам тогда было за двадцать, а ей — уже хорошо за тридцать. Однажды мне указала на нее Шерли Шиллинг, моя новая подруга. Тримингем стояла в конце коридора, на фоне едва пропускавшего свет окна; под мышкой у нее была стопка папок, и она, казалось, обсуждала срочное дело с незнакомым мне человеком, который будто сошел с заоблачных высот власти. Она вела себя с ним совершенно непринужденно, почти как с равным, и, очевидно, имела право пошутить, что вызвало у собеседника короткий смешок, и он на долю секунды положил ей руку на локоть, как если бы говорил: удержите свои остроты, а то жизнь моя станет невозможной.