И уж конечно ни о чем она не думала ни тогда на Текстильщиков, когда этот мент ткнул ее чем-то в висок, ошарашив мгновенной дикой болью, вышибив сознание и почти что жизнь, ни в деревенском доме, когда ей, бьющейся и орущей во весь голос, он заталкивал в расквашенный рот ее собственные порванные трусы, ни в чулане, на матрасе, на котором она валялась, мелко трясясь, то ли плача, то ли икая, не в силах пошевелиться, даже чтобы стереть кровь и сопли с губ или отлепить от ног мокрый теплый подол, ни в комнате на трещащей, скрежещущей кровати, в которую он молча с силой вминал ее лицом, едва не выворачивая из сустава привязанную руку, наваливаясь сверху с нетерпеливым сопеньем и невнятным матом… Она снова и снова терпела, ноя, покряхтывая, с усилием дыша в пыльное, кислое от ее собственного пота покрывало, кое-как вытиралась его углом. Пристраивалась над мятым ведром, глотала воду из приносимой этим, третьим, кастрюльки, даже жевала что-то, в одиночестве иногда судорожно всхлипывала, тихо поскуливала, массировала пальцами левой бесчувственную правую кисть… — не думала.
На месте гламурной интеллектуалки обнаружилось существо, которого прежняя Таня ни за что бы в себе не заподозрила: такое небольшое, молчаливое, терпеливое животное (сродни, может быть, черепахе), почти без эмоций, зато с подспудно обострившимися инстинктами. Невозможно было сказать, какая из этих двух Тань настоящая — да и не было их двух, разных, как не было на самом деле разных реальностей, в которых она, оно существовало. Жизнь как реальность едина, внеположена твоим о ней представлениям, и жизнь индивидуальная, как процесс, определяется не этими представлениями, а твоими адаптивными способностями — и Таня приспосабливалась, утрачивая мышление, зато обнаруживая некую интуитивную сообразительность. Она, во всяком случае, сообразила со временем, что от этого третьего, бомжеобразного, хромого, со страшной распухшей рожей и черными кольцами на запястьях, практически на нее не глядящего — лишь изредка вдруг косящегося, коротко и внимательно, — можно дождаться чего-нибудь необычного.
Так что когда однажды вечером он в неурочное время приковылял за ведром, Таня внутренне напряглась, — а после того, как, вернувшись и снова на нее посмотрев, он неловким торопливым движением пихнул что-то под матрас, она, не реагируя, дождалась, пока дверь за хромым закроется, и сразу запустила туда руку. Вытащила строительный нож с сегментированным лезвием — таким мужик, ремонтировавший родительскую дачу, кроил толстый линолеум, а потом, демонстрируя сохранившуюся остроту инструмента, располовинил на весу газетный лист. Она оглянулась на дверь, на темное забрызганное окно. В большой комнате слышался бубнеж первого и третьего в доме, как обычно, были только они. Таня выдвинула широкое двадцатипятимиллиметровое полотно на две трети и, переложив пластиковую рукоять в непослушную правую, левой закрутила винт-фиксатор.
Говночист опустился на диван и вдруг стал запихивать в уши «таблетки» mpЗ-плеера, который таскал с собой. Телкиного, кажется…
— Че ты там слушаешь? — набычился Серега.
— А? — он вынул один наушник.
— Че слушаешь? «Че»!..
— Женщину свою.
— Кую, на хер, женщину?
— Женю Уфимцеву. Она певица, звезда.
— Кая, на хер, звезда?
Он сковырнул второй наушник, привстал, запустил по столешнице плеер Сереге:
— Сам послушай. Офигенно поет. Офигенная девка.
Серый, пьяно хмурясь, надел наушники. Музон. Действительно, баба какая-то поет…
— Ну? — спросил он, вырубив плеер, хватая бутылку.
— Я ее пер, — объявил козел.
— Кого?
— Вокалистку. Женю Уфимцеву. Не помнишь, я говорил на допросе?
— Че за бред? — фыркнул Серега, шаркая зажигалкой. — Кого ты пер, придурок?
— Женьку, — он нагло смотрел на Серого. — Я же говорил, как с ней познакомился, помнишь? Она бабой Амарова была тогда. Она уже тогда известной была — а сейчас вообще звезда. Венский бал там, все дела, в рекламе снимается. Уфимцева — не слышал? Не знаешь, как она выглядит? Красивая телочка, стройная, маркоташки маленькие, аккуратные…