Ключ гулко лязгнул в замке решетчатой двери. Кирилл медленно опустился на нещадно изрезанную зеленую деревянную лавку, косясь на скрючившееся ничком под такой же зеленой стеной тело. Судя по положению, оно некогда нырнуло с лавки носом вперед. Судя по сгустившемуся в «телевизоре» почти до состояния видимости кисло-сладкому перегару — просто не усидело. На сером, обритом с неделю назад черепе — засохшая кровь, на джинсах — грязевая короста.
Кирилл поерзал на доске, выбирая положение, при котором меньше ноет живот. Правую половину лица болезненно расперло, прицельно сощурился глаз. В прицеле была голая стена в обильно лупящейся краске и густая наскальная письменность. «Ашот», «Зубчага», «Кто был в тюрьме, тот в цирке не смиется».
Главное — не клиниться на всем этом: иначе точно не сможешь нормально соображать. А соображать тебе сейчас придется.
Не клиниться. Бендже вшистко добже.[1]
Он прислонился спиной к стене, холод которой быстро проникал сквозь майку, и прикрыл глаза. Под низким серым небом плыли зеленые холмы. Городки из абсолютно идентичных двухэтажных домиков, выстроившихся длинными рядами, обративших к железной дороге задние фасады; вдоль них — газончики, нарезанные ровными одинаковыми дольками, вплотную друг к другу; на тех — детские качели, круглые батуты, никого. Поля для гольфа, гольфисты со своими тележками, не обращающие внимания на готовый начаться в любую секунду дождь. За заборами — лошади в клетчатых попонах. На холмах — мохнатые овцы с измазанными краской спинами… От Глазго до Эдинбурга — полтора часа. Апрель. Месяц назад.
Кирилл отвернулся от окна, как всегда не сразу разобрав, что ему говорит Яцек. Общались они на смеси английского, польского и русского. После полугода в польско-прибалтийской общаге Кирилл уже слегка «розумел», хотя слово «вшистко» для него по-прежнему звучало отчетом о проверке на вшивость. «Что это ты записал?» — восстановил Кирилл вопрос. Яцек кивал на свой mpЗ-плеер, который он время от времени одалживал Кириллу.
— «Дарвин эворд», — объяснил тот. — Рашн бэнд. Сингер — мо́я дзевчина. Май герл. Женя. Я ее… — он изобразил жестом. — Йемал…
— Лай, — хмыкнул Яцек. «Врешь».
Что интересно, Кирилл и сам не знал, врет он или нет.
«Мо́я дзевчина»… Ну-ну.
— Где находился с сентября прошлого года по этот май?
— В Великобритании.
— С какой целью?
Кирилл вздохнул:
— С познавательной…
Снова украдкой попытался потереть саднящие запястья. Звякнуло.
— Что там делал?
— Жил. Работал.
Про табуретку, привинченную к полу, оказывается, правда. Неприятно голое, с минимумом мебели помещение — видимо, специально для допросов. Духота, словно усиливаемая щедрым солнцем за окном — без штор, но с фигурной, крашенной белым решеткой.
— Где работал?
— На стройке. На дорожных работах. В прачечной.
— Легально? Имел разрешение?
Кирилл втянул в себя все еще скапливающуюся во рту, вкусом напоминающую теплый лед кровь:
— Не имел.
— Как был выдворен?
— В нашем общежитии проверяли документы. Увидели, что у меня виза туристическая, и та просрочена…
У рослого грузного опера широкое щекастое лицо, которое казалось бы даже добродушным, если б не застывшее на нем неприятное безволие, не мутновато-бессмысленные глазки.
— Когда тебе выдали визу?
— В прошлом э-э… июле…
— Почему тогда уехал в сентябре?
— Летом работал.
— Где?
— В Москве. В коллекторском агентстве. Вне штата.
— Каком агентстве?
— «КомБез». «Агентство коммерческой безопасности».
— Скрипучей бритвой щек мешочки брея… — бормотал Кирилл, полоща «жиллетт» под бесконтрольно меняющей температуру, норовящей перекрутиться шнурком струей, и снова с отвращением принимаясь за потрескивающую стерню. — Хрипучий брюшковатый обормот…
— Он думает, что убивает время, — подхватил Юрка, шлепая мимо ванной на кухню. — Но время знает, что наоборот…[2] Слышь, че пишут…
— Где?
— В Сети. Какие-то эксперты предсказывают, что у нас тоже кризис будет. Еще хуже, чем у америкосов. Нефть типа падает и дальше будет падать, ниже пятидесяти упадет…
— Враги это пишут, — Кирилл с клацаньем бросил бритву в стакан, выкрутил ручку на холодную до отказа и стал плескать на морду. — Это все пиндосами проплачено… — объяснил он самому себе, закрывая воду и сдергивая с держателя полотенце.
— А прикинь, правда, — Юрис брякнул дверцей холодильника. — Лопнет бубль, «бентли» будут распродавать за копейки, в бывших бутиках откроются секонды… Закат гламура, конец прекрасной эпохи…