Обувь была неудобной и елозила по ступням, норовя свалиться, тулуп тяжелый и непривычный натирал шею грубым швом воротника, но все равно было тепло несмотря на то, что из-за отсутствия штанов, голые колени обжигал снег, и самое главное, что тепло было на душе. Там поселилась уверенность, что теперь все будет хорошо, надо просто держаться этого грубого, насмешливого спутника, и не пропадешь.
Чудо зимнего леса. Морозная сказка заиндевелых стволов и веток, с сугробиками искрящегося на солнце снега. Тишина, и только редкие потрескивания на морозе лопающихся от замерзшего в них сока жизни веток. Такой суровой тишиной можно восхищаться, и это не может надоесть.
Вспорхнувшая из-под ног стайка белоснежных куропаток заставляет вздрогнуть от неожиданности, они до последнего сидели в снегу, в надежде, что их не заметят, и пройдут мимо, теперь же спешно улетали, но с вершины сосны их уже заметил сокол, склонил голову, рассматривает, словно прицеливается, и ждет когда уйдут люди. Он охотник, а они пища. Все просто, хотя и жестоко.
Чуть в стороне стоит, и флегматично что-то пережевывает лось. Огромная черная туша с короной рогов на голове. Король леса. Он смотрит на тебя, как на недоразумение, которое нарушило его покой, и не собирается никуда убегать. Это ты тут гость, а он хозяин.
— Нам еще далеко? — Спросил Богумир просто для того, чтобы завязать разговор.
— Что, малец, утомился. — Обернулся и улыбнулся раскрасневшийся Перв. — Недалече тут. Сейчас на опушку выскочим, а там ужо и деревня моя. Потерпи. — Он отвернулся и пошел дальше, рассекая сугробы, как ледокол ломает лед океана, оставляя кильватерный след проторенной тропы, для слабаков кораблей, которых ведет за собой через стужу в дальний путь.
Деревня Кузнечиха, как назвал ее новый знакомец, располагалась на берегу, замерзшей в эту пору, неширокой реки. По меркам того времени это было большое селение, аж в двенадцать домов, дымивших сейчас печными трубами, распространяя по округе ни с чем несравнимым аромат уюта и тепла, и входила в княжество Первоградское, которому исправно платило подати, в обмен на защиту от напастей, коих хватало в те времена, и зачастую исходили они не только от лихих людей, но и от другой нечисти, жаждущей напакостить человечишкам.
Дом нового знакомого, так как был он кузнецом, стоял на окраине. Кузни всегда ставили подальше, чтобы грохотом молота и лязгом железа не беспокоить отдыхающих селян. Да и побаивались представителей этой суровой профессии жители. Было что-то мистическое в полумраке наполненного дымом и жаром помещения, где из куска железа рождались подкова или меч.
А еще больные зубы Перв рвал, как заправский стоматолог, и в травах разбирался, частенько излечивая лихоманку и вздутое нутро, и даже имел свое маленькое капище, где клал требы самолично поставленным идолам Перуна, Морены Даждьбога и Велеса, что вызывало недовольство местного волхва, Гостомысла, считавшего, что общение с богами это только его прерогатива.
— Заходи, не стесняйся. — Перв откинул жердину в загородке двора, и пропустил гостя вперед. — Сейчас дочку кликну баньку протопить, попарю твои косточки, чтоб лихоманка не напала. Любит эта болезная девка бедовая в промерзшего человека вселяться, да жизнь сосать, а парок первое от нее снадобье, это то, что ее веничком вон из тела гонит.
Ухоженный двор. Пристроенный к высокой, бревенчатой избе почерневший временем сарай, вдоль стены поленница с колотыми березовыми да ольховыми дровами, внутри нервно всхрапывает лошадь, блеют овцы, и корова поет свое «Му», встречая хозяина под квохтанье кур. В отдалении кузница с расчищенной к ней от снега тропой, вдоль домашнего капища с грубыми идолами близкой Богумиру родни.
Парень скосился на Перуна и поморщился. Обида на деда вспыхнула с новой силой внутри, и обожгла несправедливостью душу. За что он так жестоко наказал внука? За детскую шалость? Мог бы и просто за чуб оттаскать, пройтись посохом вдоль спины. Силы божественной на время лишить, и это уже край, так нет же, изгнал из Прави.
— Чего морщишься? Замерз? — Не понял его мыслей Перв, и подмигнул. — Потерпи, сейчас согреемся.
Дверь в избу скрипнула, окутавшись густым, морозным паром жарко протопленного помещения, и на порог выплыла девушка (да, я не ошибся в описании ее появления, именно выплыла, так как движения были на удивление плавными, а в вырвавшемся на свободу морозном тумане ног не видно, и от того создавалось впечатление, что лебедь плывет по утренней дымке озера). Одета была она в простенькую одежду, голубенький, чистенький сарафан, и серую ажурную шаль на плечах, тугая коса, цвета спелой пшеницы, спадала на высокую грудь и спускалась дальше до алого пояска, подчеркивающего тонкую талию. Она была бы красавицей, если бы не уродства.