Получалась внушительная многократно разветвляющаяся последовательность того, что следует брать только на память! Получалась стремительно разрастающаяся во все стороны лавина информации, которую я ни в голове, ни на стене, то есть, на схеме, соединить воедино никак не мог! Всё у меня перепутывалось, тормозилось и разваливалось! Я цепенел, приходил в ужас от навалившегося кома сведений, которые запомнить и упорядочить не мог, и увязал в них как в болоте!
Столь безнадёжно всё происходило даже под уверенное повествование преподавателя. Он выстраивал работу схемы последовательно и красиво. Он уверенно перемещался вдоль схемы, повернувшись к нам лицом, а к ней спиной, и не глядя тыкал указкой в нужные элементы. Я же совершенно запутался уже в самом начале, а чтобы самостоятельно повторить, пусть не всё, но хоть что-то, – этого я даже представить себе не мог! Я безнадёжно буксовал!
Нет! Я, конечно, не сдавался! Я напрягался, пытался, я старался хоть что-то запомнить! Но ничего не мог усвоить! Не мог, и всё! Я забывал и перепутывал эти многочисленные, почти одинаковые прямоугольнички реле, не мог отыскать их на схеме, не мог перенастроиться на поиск контактных групп, одна из которых оказывалась перед носом, но я и ее не находил, а другая пряталась где-то в десяти шагах! А где?
Приходилось ее искать как иголку в стоге сена. За это время я забывал, что и зачем я искал! И, конечно, уже не знал, с чего возобновлять свой слепой поиск. Я каждую секунду буксовал, погружаясь в полную беспомощность и растерянность!
Совсем не помню в той ситуации состояние своих товарищей. Просто, мне было не до них. Мне было ни до чего абсолютно, кроме этой чудовищной электрической схемы, повергшей меня в замешательство.
Правда, я надеялся, что самостоятельно потом во всём разберусь. Точно разберусь! Потрачу времени значительно больше, чем кто-либо другой, но разберусь и запомню! Обидно, конечно, что так получается, но не страшно. Такая уж у меня память, если ее вообще допустимо называть памятью, а не эталоном забывчивости или дуршлагом дырявым!
Но Абдразяков, как выяснилось, заметил мои проблемы. И стал подтрунивать, обращаясь, всякий раз, именно ко мне, как только заканчивал объяснять на схеме очередную цепочку:
– А вам это понятно, товарищ курсант? – уточнял он, называя мою фамилию так, будто только я всех и задерживал, будто я совсем тупой, будто из-за меня приходится замедляться, притормаживая остальных.
«В общем-то, так всё и было, но не означало же, что я должен терпеть его насмешки? Пусть я буду трижды тупым, но это не его дело! И, тем более, нечего выставлять меня на посмешище! Его дело научить меня, а потом проверить качество усвоения! Пусть этим и занимается! Никто еще тупым меня не считал! Пусть память у меня слабая, зато логика – всем на зависть!»
Возмущение во мне забурлило настолько, что я даже о схеме забыл, а Абдразяков снова, разделавшись с очередным этапом объяснения работы этой схемы, всё тем же ироничным тоном поинтересовался:
– А теперь вам ясно, товарищ курсант? – он опять смотрел в мою сторону так, будто я мешал ему продвигаться дальше вдоль этой чертовой схемы.
Бурление во мне нарастало, но выступать курсанту против подполковника, вдобавок чрезвычайно самоуверенного, да еще против того, кто потом станет принимать у него зачёт, это как на танк с игрушечным пистолетом…
Я сдерживал себя из последних сил. В голове вертелась уже не злополучная схема, а всякие бредовые идеи. Проскакивали даже отчаянные мысли, например, встать сейчас и при всех набить ему морду. Когда-то, еще до училища, мы в оскорбительных для нас ситуациях так и поступали! Только кровь смывала любой позор! Да мало ли чего, тогда вертелось в моей голове! Она закипала от новых неопределённостей и возмущения!
Видимо, Абдразяков этого не понял. Но это был его, а не мой больной вопрос. Потому он, перейдя к новому участку схемы, снова выразительно поглядел на меня, приостановив объяснение: