На следующий день всего ломало. Чувствую – горю. Отпросился в санчасть. Вообще-то, следовало поступать иначе – во время утреннего осмотра заявить командиру отделения о плохом самочувствии, он сообщил бы по команде. Дежурный по курсу записал бы меня на приём, который состоялся бы после обеда. Но тогда в училище, как раз, командование сильно опасалось гриппа и, конечно, его распространения, потому действовало указание: «Немедленно! При первых же признаках! И тому подобное».
Моя температура оказалась выше тридцати девяти. Ангина. Меня положили в лазарет и стали лечить.
В общем-то – пустяк в том возрасте. Обычное дело – живые люди, случается, болеют! Но на следующий день в палату зашёл Пётр Пантелеевич. Просто зашёл, как бы по пути. Просто поинтересовался: «Ну, как ты тут? – спросил он меня. – Ничего? Ну, давай, выздоравливай поскорее!»
Я-то знал, что зашёл он не по пути! Это он специально ко мне приходил! Извинялся таким образом! Не на колени же ему, в самом деле, передо мной падать! Я итак всё понял и был благодарен за понимание!
В общем-то, то его обязанность – знать всё о подчиненных. И заботиться об их здоровье. Но в моём случае можно было бы и не заходить. Можно было позвонить в санчасть. Или, в конце концов, послать дежурного по курсу, чтобы узнал подробности.
Я бы, признаюсь, и сам бы так поступил в отношении своих солдат. Но с моей стороны это стало бы только признанием моей причастности к болезни, но не признанием вины и, тем более, не извинением, а Пётр Пантелеевич сделал иначе! И это мне дорого! Такой человек и на аэродроме никого морозить бы не стал. Он людей не только понимал – он заботился о них по зову души. И не только потому, что это являлось его служебной обязанностью.
Человек он такой был! Человечный!
30
Ох уж эти наши бравые генералы! Вся грудь в орденах! Кто же о них в таком случае плохо подумает?
Но неужели и впрямь на фронте также всё было дико, не по-людски?
Если так, то к неисчислимым мукам советских солдат и офицеров добавлялись даже не смертоносные действия сильнейшего и звереющего врага, а рукотворные ужасы, творимые своими же командирами, которые думали лишь о том, как сохранить себя и свои должности. Не как врага уничтожить, а как своему начальнику угодить!
Но, пожалуй, придётся признать, что было именно так! Потому что и теперь, если приглядеться, слишком часто всё происходит аналогично! Слишком часто! Почему же тогда могло быть иначе?
Выходит, весьма живучим и сегодня оказался тот бесчеловечный жуковский подход: «Нечего о солдатах думать? Не генералы ведь они, и не маршалы, чтобы с ними носиться! Их, вон, сколько… Если понадобятся, бабы ещё нарожают!»
Да, уж! С почётными караулами да фуршетами простой народ, который всегда к подвигам был готов, у нас нигде не встречали! Не маршалы!
А я думаю, что и генералов, и маршалов, и президентов всякого калибра нечего встречать с почетными караулами! Они что же, без этого свою работу делать не могут? Зачем им особые почести? И на каком, собственно говоря, основании? Что – мы им, чем-то особенным в своей жизни обязаны? Я таких оснований не знаю. Пусть себе работают, если они действительно работают! А коль так, то нечего себя прислугой и прихлебателями окружать! Неужели роскошь в работе помогает? Или надо кому-то пыль в глаза пустить? Или от надуманной собственной важности щеки раздувать?
31
Я и впрямь содрогнулся, когда много позже (уже сам офицером стал) до меня дошёл истинный смысл того, что не однажды слышал от подвыпивших фронтовиков в разговорах меж собой.
Надо сказать, в прежние времена фронтовики еще вспоминали что-то вслух, чем-то делились, но не с нами, мальчишками, и ни с кем-то посторонним. Только сами с собой. И только те, кто не просто видел это со стороны, кто сам всё испытал…
Они по опыту своему знали, что никто их не поймёт!
И кто же поймёт, что даже там, на святом как будто фронте, награды часто получали совсем не те, кто их заслужил. Не всякий раз, но очень часто!
Но даже я тогда, хотя искренне интересовался той войной, не мог понять смысл сказанного солдатами фронтовиками, ведь Жукова я представлял не иначе как самым заслуженным народным полководцем. Потому не мог понять и того солдатского выстраданного и хлесткого словца – жуковщина.
А ведь было оно равнозначно солдатскому приговору столь расфуфыренному множеством орденов мундиру, сердце под которым никогда не пронизывала чужая боль!
Позже, спустя годы, мне уже не приходилось слышать хлёстких солдатских фраз в адрес Жукова, в которых было столько обиды и невысказанного в лицо презрения за его отношение к людям. Наши фронтовики умолкли. Зато потом его всё чаще превозносили! Воспевали! И эти воспевания, пожалуй, и заглушили всю фронтовую правду.