– Собирайте инструмент, приводите его в порядок и ведите людей в казарму. Пусть заместители командиров взводов получают на личный состав отпускные документы… А дальше, надеюсь, вы и сами знаете, что делать!
40
В тот же день Пётр Пантелеевич распустил нас по домам на полных тридцать суток, в которые включалась и дорога.
У всех её длина была различной. Чьи-то родители жили в Казани, и дома можно было оказаться через час. Но кто-то, как я, например, ещё долго летел и летел, перескакивая с самолёта на самолёт.
Но дольше всех, дальше всех и труднее всех приходилось добираться до родного дома нашему товарищу Пешкову. Сначала на трех самолётах до Якутска, а потом, на чем придётся еще триста км на север, а уж в заключение – на родных сердцу олешках! На самых настоящих оленях! Другого транспорта там не дождёшься! Потому и выходило у нашего Пешкова – туда неделю, да обратно неделю. Это – в лучшем случае! А то ведь как задует, как заметёт среди лета, так и олени не помогут. Придётся пережидать, где непогода застала, теряя драгоценные денёчки отпуска!
А для курсантов нет на свете ничего ценнее, нежели возможность побывать дома. И моя душа оглушительно пела, сердце стучало учащенно, наполеоновские планы на отпуск рвались наружу из усиленно трудившихся полгода мозгов. Эти планы всегда рождались по ночам…
Перед самым убытием в аэропорт мне сообщили, вроде как в шутку, что слева от взлетной полосы при благоприятных условиях на взлёте можно разглядеть сюрприз. В общем, опять загадка!
Конечно же, не меня одного разбирало любопытство: какой ещё возможен коллективный сюрприз? Но никто эту загадку тогда не отгадал, а те, кто всё знал, не проговорились, как и было ими задумано.
41
Честно признаюсь, не припомню ни одного случая, чтобы я встретил тебя как положено, у трапа самолёта и с цветами. Каждый раз, то занят был по самую макушку, то телеграмма запаздывала… В общем, я никогда не оправдывал твои надежды.
А ты ко мне за эти годы срывалась три раза в удачно выгаданные праздничные деньки. А летом и зимой уже я к тебе прилетал на каникулы. И нашим родителям от зависти (я-то улетал к тебе, и совсем ненадолго заглядывал к ним) казалось, будто мы виделись чересчур часто. Так казалось кому угодно, но только не нам!
Ты однажды даже выговор от родителей заработала, когда продала подаренные тебе модные сапоги, лишь бы купить билет на самолёт! Ко мне, конечно!
– Он тебе кто? – упрекала любящая и переживающая за тебя мама. – Кто он такой? Не муж ведь, чтобы ты стремилась к нему всякий миг, на всё готовая!
– Мама! Ну, зачем ты так?! Ты же всё знаешь! Жених! И скоро мы поженимся!
– Пока всё это – лишь слова и обещания, которым грош цена! А я тебе так скажу, доченька! Много еще у тебя будет женихов – к каждому не налетаешься! И кем ты именоваться станешь, когда он там, вдали, себе другую найдёт? А это у них просто получается!
– Мама! Ну, что ты говоришь?! Зачем ты так! Он же не такой!
– Ну, ну! Так все поначалу говорят, доченька! А потом локти кусают! Особенно, когда в положении оказываются!
– Мамочка моя! Ты не поверишь, но у нас это невозможно!
– Это почему ещё? – встревожилась мама. – Больные, что ли?
– Нет! Но всё равно – невозможно и всё!
– Ну, ну! – закончила разговор мама. – Поглядим ещё, как оно дальше сложится!
Теперь, когда ты уже сама прабабушка, мне осталось лишь усмехнуться, ведь я тогда, как и ты, хорошо знал, почему твоё интересное положение до поры невозможно! Просто, я так сильно тебя любил, что это определяло и всё остальное в наших отношениях.
Но я отклонился от того, что начал вспоминать, отклонился от Петра Пантелеевича.
Всякий раз, когда ты прилетала ко мне, я, волнуясь, спешил к нему, к своему начальнику курса.
«А если не отпустит? Объективных причин вполне достаточно – и выдумывать не надо! Учёба, наряды, отсутствие свидетельства о браке!»
Но отказа никогда не случалось. Оно и понятно. Лишенный родителей в малолетстве (они были, кажется, репрессированы) маленький Петя воспитывался в детском доме и потому хорошо понимал цену притяжения любящих душ. Он знал, что их недопустимо разлучать, но всегда и во всём следует помогать. Так и поступал.
Петр Пантелеевич не задавал много вопросов. Не проверял меня на лукавство! Не инструктировал, не лез в душу. Он ко мне, как и ко всем, относился по-человечески. Просто, выслушав просьбу, доставал чистый бланк увольнительной записки и, заполняя ее, объяснял свои возможности: