Но очень скоро выяснилось, что драли-то они совсем не то, что нужно им. Кому-то требовалось разработать проект червячного редуктора, кому-то зубчатого одноступенчатого редуктора или клиноременной передачи… В общем, не угадали!
В итоге, разумеется, крайним оказался я, поскольку не выполнил за них все варианты! Что и было мне передано через тебя от всех твоих сокурсников в истинно оригинальных выражениях.
Пожалуй, подобные воспоминания с моей подачи не сделают чести всем моим преподавателям! Крайне обидно! Я-то всегда считал, что большинство из них заслуживали самой высокой похвалы! Так и было в действительности, а то, что показалось после моего рассказа, так это всего лишь неразумные предпочтения моей памяти.
Потому и надеюсь, что она одумается и сама подберёт нечто более профессиональное, не в обиду будет сказано искренне обожаемому нами доценту Бочковой.
46
Кажется, сработало! Перед глазами возник Робинзон! Совсем как живой…
Робинзоном меж собой мы звали начальника кафедры «Сопротивления материалов» доцента Рождественского, человека несколько странного, но уважаемого за профессиональную фанатичность и доброе к нам отношение. В военные годы он работал конструктором у Андрея Николаевича Туполева, когда тот в роли полузаключённого возглавлял КБ на казанском авиационном заводе. И среди нас ходили легенды, будто Робинзон занимался проблемами прочности несущих элементов конструкции самолётов, совершая в этом деле прямо-таки чудеса. Ответственная работа! Эти легенды передавались от одного рассказчика к другому, разумеется, со ссылкой на некие незыблемые авторитеты, но достоверность легенд, понятное дело, никем не проверялась.
Как, впрочем, ещё одной, уже местной сказки или легенды. Я ее расскажу.
Однажды у руководства нашего училища, кажется, возникло прямо-таки непреодолимое желание перестроить главные ворота. Всё-таки – лицо училища!
Охота – пуще неволи! Но всех подробностей того проекта я, конечно, не знаю! Захотелось руководству, например, арку над воротами соорудить. Или основные колонны выложить фундаментально, чуть ли не красным мрамором. Или кирпичом!
В общем, кто-то основательно к этой задумке приложил свои мозги и руки, чтобы получились наши ворота не хуже московских триумфальных. Это тех, которые посвящены победе в войне 812-го года.
Если задумано, то и сделано! У нас всегда так было! Потому скоро вокруг старых ворот началось такое…
В общем, развернулось нешуточное строительство! Даже смотреть было интересно и страшно одновременно. Страшно потому, что входить-выходить мимо дежурного солдатика, проверявшего пропуска, приходилось крайне осторожно, дабы не наступить на валяющиеся всюду половинки кирпичей, доски с торчащими гвоздями, россыпи песка и вообще, чтобы не вляпаться в сгустки цементного раствора или чего иного.
Но в обеденное время одного из будних дней перед триумфальными воротами завороженно притормозил наш Робинзон.
Всегда рассеянный из-за глубочайшего погружения в себя, он с интересом глядел на недостроенные ворота и, видимо, что-то высчитывал в уме. То он характерно разводил руки в стороны, то обе как-то странно и одновременно выворачивал, при этом наклоняясь. И снова что-то прикидывал в уме, и опять смотрел на ворота сквозь прицел из раздвинутых двух пальцев.
В итоге Робинзон удовлетворился своей работой, это по его настроению стало заметно, и, повеселев, посоветовал солдатику:
– Сынок! Ты рядом с этой колонной не стой! Это весьма опасно!
Тот случай, пожалуй, не перешёл бы в легенду, но ворота в тот же день рухнули всей своей монументальной красотой. И действительно едва не придавили солдатика, который, несмотря на участие в его судьбе Робинзона, никуда со своего поста уйти не имел права.
И всё же в курсантской среде Робинзон был знаменит другим пристрастием. По субботам после обеда он всегда являлся к нам в казарму. Разумеется, до тех пор, пока его сопромат был для нас актуален, то есть, вплоть до экзамена.
Читателям, прежде всего, следует узнать, что странный наш Робинзон даже летом не снимал своего заношенного драпового пальто неизвестного цвета. И всегда носил меховую шапку, многое повидавшую. Если по-хорошему, то её следовало выкинуть еще до войны. Впрочем, у меня это сорвалось напрасно.
Перемену своего наряда Робинзон допускал лишь в дни чрезвычайной жары, и сразу утрачивал столь привычную свою оригинальность.
Так вот, каждую субботу, когда курсанты в превосходном настроении ускоренно собирались в увольнение, которого тягостно ждали всю неделю, мимо дневального, вежливо с ним расшаркавшись, в казарму заходил Робинзон. Он без объяснений проходил в Ленинскую комнату, где садился за стол, заваленный подшивками газет, и начинал ждать, ни на что не отвлекаясь. Пальто и даже шапку он не снимал, поскольку необходимости в том не видел.