Шли недели, а Мистраль все еще писал Маги. Он понял, что странное преломление света на ее теле дарит ему вдохновение. И дело было не только в прозрачной белизне ее кожи, не только в огненном сиянии ее волос. Просто его воображение было готово к этому рывку, он ни о чем не просил, ни о чем не задумывался. В глубине души он был уверен, что свет исходит от самой Маги, поэтому каждое новое полотно становилось источником света. Маги видела, что с ним произошло нечто очень важное, недоступное ее пониманию, но, когда она попросила объяснить, у Мистраля не нашлось нужных слов. Его новые ощущения невозможно было описать словами. Из суеверия Мистраль вообще не хотел ничего обсуждать.
Это была самая лучшая весна в жизни Маги, начавшаяся с той самой ночи в апреле, которую они провели вместе. С этой весной она еще будет сравнивать другие весны. Маги понимала, что это было ее золотое время. Как и любая женщина, она догадывалась, что ничто не может длиться вечно. Но она не спрашивала себя, что же будет завтра. Маги жила одним днем, ощущая его круглым, полновесным, как золотое солнечное яблоко.
Счастье Мистраля было счастьем художника.
Жюльен Мистраль ни разу не подумал о том, что у Маги до бала сюрреалистов была своя жизнь и она не могла позировать только ему все семь дней в неделю. Он занимал все ее время и считал, что имеет на это право. Мистраль прекращал работу только тогда, когда у Маги начинали невыносимо болеть все мышцы и она молила о пощаде. Его поистине королевский эгоизм не позволял ему сомневаться в том, что Маги счастлива забыть о собственной жизни, оставить свою комнату, не встречаться с друзьями, никуда не ходить. Когда Мистраль бросал кисти, ему казалось совершенно естественным, что Маги оказывается под рукой, и он занимался с ней любовью, как изголодавшийся, безудержный зверь, снимая нервное напряжение.
Маги щедро отдавала ему себя, словно была полем, на котором он мог срывать цветы удовольствия.
Час за часом она выдерживала его внимательный взгляд, понимая, что он не видит ее и не думает о ней, как о Маги. Ее любовь не требовала ничего, кроме возможности наблюдать за его работой. Его сжигала такая страсть творчества, что она казалась ей святой. Два месяца Мистраль писал серию портретов Маги, получившую позже название «Рыжеволосая женщина», и все это время они были отрезаны от обычной жизни. Они оба стали легендой, как два человека, пережившие вместе невероятное героическое приключение, никогда раньше не испытанное людьми. Эта серия полотен стала вехой в истории искусства, но ни Маги, ни Мистраль никогда об этом не говорили.
К концу мая 1926 года Мистраль закончил семь портретов Маги и перестал интересоваться обнаженной натурой так же внезапно, как до этого обрел к ней неистовую страсть. Он вернулся к обычной жизни. Мистраль не обращал внимания на свой сад, где расцвели июньские цветы, но предметы в его студии, приобретенные на блошином рынке или купленные по дороге — ваза с пурпурными и белыми астрами, разрезанный арбуз, — вдруг повернулись к нему совершенно другой стороной благодаря его новому видению. Они были живыми, такими же, как Маги. На них падал свет, они дышали им. Мир только что родился для Жюльена Мистраля.
Он позволил своему ощущению игры, о котором он не вспоминал с детства, вырваться на волю. Тайные уголки его души открылись навстречу солнцу и ветру, он использовал холсты и кисти как трубы, которые должны были своим звуком открыть для него ворота рая.
Когда Маги и Мистраль исчезли из жизни квартала, поползли слухи, а когда Мистраль отпустил ее и она вернулась к привычной жизни, это вызвало новый шквал вопросов.
— Разумеется, ты сделала это ради любви? — спросила Пола.
— Пола! Маги была шокирована. — Ты же не думаешь, что я могу попросить его заплатить мне?
— Нет, к сожалению, я так не думаю. Господи, до чего же глупы женщины.
— Но ты просто ничего не понимаешь, — весело пропела Маги. Она была слишком счастлива, чтобы сердиться.
— Напротив. Я все отлично понимаю и категорически не одобряю. Это сумасшедшая страсть, и этого следовало ожидать, только не требуй от меня поздравлений. Мне казалось, что ты стала профессиональной натурщицей.
— Ты старый циник, Пола. Но Жюльен отдал мне самую первую и самую большую картину, мою любимую. Ту, где я лежу на зеленых подушках.