Мэйхью поднялся с места со словами:
– Оставайтесь у телефона. – Он не знал, чего это может ей стоить.
Его разбудил крик, а может, пробуждение просто совпало с криком. Он прислушался и снова услышал его – высокий вопль, похожий на звук флейты. Потом раздалось еще несколько шумов, наложившихся друг на друга и превратившихся в какофонию. Дикон переживал тот короткий момент ясности и хорошего самочувствия, который предшествует быстрому наступлению похмелья. Он лежал на траве, рядом с аккуратно подстриженной живой изгородью, за которой виднелась обсаженная буками аллея.
Его одежда намокла от росы. Уже рассвело, но в небе чувствовалась какая-то хрупкая бледность, которая говорила о том, что солнце только что встало. Деревья отбрасывали длинные тени, а между их темными четкими краями трава была покрыта белыми блестками, похожими на крупинки сахара.
Через несколько секунд Дикон сориентировался. Парк находился невдалеке от его квартиры, а крики издавали павлины в небольшом огороженном заповеднике позади аллеи.
С большим трудом он встал на четвереньки, опустив голову и задрав зад. Стальная застежка сползла по позвоночнику и ударила его по голове. Глаза у него болели, желудок наполнился желчью. Он оперся об изгородь, свесил голову между кустами и проблевался: рвотные позывы продолжались еще долго после того, как он освободил желудок. Его трясло, лицо побледнело, как бумага. Он дополз до ближайшего солнечного пятна и лег спиной на мокрую траву, лицом к солнцу. Свет проникал сквозь опущенные веки – вспышки розового, желтого и темно-малинового крутились в глазах, как флуоресцентные клетки, делящиеся под стеклом микроскопа. Это было лучшее развлечение, которое ему удалось найти.
То же низкое солнце поднялось над холмами Сассекс-Дауна. Тени побежали с холмов в долину. Утренняя прохлада еще сохранялась в воздухе; проснувшиеся птицы оглашали своим пением лес по обе стороны дороги. Почти прозрачный туман висел в низинах.
Том Бакстон стоял около машины и оглядывался по сторонам. Ему трижды звонили, два раза сам Гарольд Стейнер, один раз – его помощник. Каждый раз ему приказывали ничего не предпринимать и оставаться дома, чтобы они были уверены, где его можно найти. Бак-стон догадывался, что должно произойти, но не хотел, чтобы это случилось около его дома, на глазах жены и дочерей; он вообще не хотел, чтобы это происходило, но это было соображение уже другого порядка. Самое неприятное заключалось в том, что это сделают с ним не в тот момент, который выбрал он сам, и, значит, он не сможет контролировать происходящее.
Заднее сиденье его машины было забито канистрами с бензином, купленным на разных заправках. Бакстон встал на вершине холма, чтобы полюбоваться восходом солнца, и теперь глядел вниз, на пустую, длинную и прямую дорогу, на то место, где возле обрамляющих поле лип она резко поворачивает налево. В двадцати футах от поворота паслось у ручья стадо. Он посмотрел на часы. Салли и девочки еще спят. Он им сказал, что поедет на загородную встречу и что выехать надо очень рано. Салли пошевелилась и что-то сонно пробормотала, когда муж вылезал из постели; потом протянула теплую со сна руку, чтобы вернуть его для прощального объятия. Чтобы придать достоверность своей легенде, ему пришлось принять душ, побриться, одеться в деловой костюм и натянуть галстук. Перед тем как спуститься вниз, он задержался на лестнице, раздираемый желанием войти в комнату дочерей, но в конце концов прошел мимо – у него не хватило мужества. Он приехал на излюбленное место семейных пикников, остановил машину на подъеме и переложил канистры с бензином из багажника на заднее сиденье.
Снова садясь за руль и включая мотор, он издавал тихие плачущие звуки – слабые, похожие на жалобные стоны котенка. Машина сначала ехала медленно, потом набрала скорость. Где-то метров за шестьдесят до поворота мигнули тормозные огни, автомобиль было приостановился, но почти сразу же разогнался снова; Бакстон остервенело переключал передачи. Когда он достиг изгиба дороги, мотор работал на самых высоких оборотах. Автомобиль рассек дорогу надвое, на секунду воспарил над придорожной канавой, а потом со страшной силой врезался в липы, ломая нижние ветки. Стадо в панике унеслось в дальний конец пастбища.
На мгновение воцарилась тишина. Природа словно поглотила всю энергию удара, как вентилятор, засасывающий дым. Через пару секунд полной тишины снова послышалось пение птиц и шелест листьев на ветру; издалека донеслось блеяние овцы, потерявшей ягненка. И вдруг раздался низкий глухой звук взрыва, эхо от которого разошлось вверх по холму, словно удары пневматического молота; из машины внезапно вылетели блестящие языки огня, моментально охватившие кузов; красные и оранжевые лепестки горели, как солнце.
Дикон просыпался и засыпал снова. Но вот он услышал голоса и смех: через парк шли в школу дети. Он сел. Трава уже высохла, он перевернулся на живот и подставил солнцу свою подмокшую спину. В голове у него была пустота, в ушах звенело, но когда он встал на ноги, то обнаружилось, что идти вовсе не так тяжело, как могло показаться. Дикон направился к главному входу в парк в поисках спиртного.
Часть вторая
Глава 35
Птица широко раскинула крылья – метра на четыре или даже больше – и парила в воздухе так свободно, словно весила меньше щепотки пепла. Если бы вы мысленно нашли центр описываемых ею кругов и провели бы оттуда вертикаль к земле, то увидели бы мертвого детеныша ламы. Несколько дней назад мать, широко расставив ноги, вытолкнула из себя новорожденного и разорвала пуповину, но жеребенок родился слабым и, несмотря на все ухищрения матери, не мог сосать молоко. Малыш так и не поел до наступления ночи – верный признак того, что он не жилец.
Три дня лама не отходила от детеныша. Мать охраняла и защищала маленькое безжизненное существо, словно сила ее инстинкта могла вернуть ему жизнь. Хищники и падальщики пытались приблизиться, но она каждый раз яростно кидалась на них, и они ретировались. Иногда они собирались по трое-четверо и ходили кругами вокруг трупа; лама бежала в одну сторону, прогоняла хищника и возвращалась к телу жеребенка; потом бросалась в противоположную сторону, преследуя зверя. Но теперь ее силы иссякли, материнский инстинкт ослабел – пора было уходить. Лама в последний раз обнюхала маленький безжизненный мешок кожи и вялые ноги, лизнула их и потрусила прочь, пробираясь среди огромных валунов.
Сонни Морено смотрел, как птица снижается и планирует на мертвечину. «Господи, – пробормотал он про себя, – они действительно великие матери». Ловко орудуя крючковатым клювом, словно разрывая тряпку, птица быстрыми уверенными движениями вспорола жеребенку живот и засунула голову во внутренности. Потом она вылезла, испачкав лысую макушку запекшейся кровью, держа в клюве куски кишок и обрывки желудка.
Это было обычное патрулирование. Они – Сонни, Датчанин и «помойка» – сделали передышку. Кроме них, было еще три патруля, разбросанные в десятикилометровом районе. Базовый лагерь находился в тридцати километрах к югу, там располагались основные силы.
Для Сонни это был родной дом, он работал здесь всю жизнь, если не считать времени, проведенного во Вьетнаме. Размышляя об этом, он чувствовал усталость. В этом заключалась главная проблема военной службы: ты выкладываешься здесь годами, а потом становится слишком поздно заниматься чем-либо другим.
– Я был в Боливии, когда эти трусливые индейцы продали Гевару, – сказал он Датчанину. – А теперь вот здесь ловлю за задницу коммунистов. – Он внимательно наблюдал за птицей, отрывавшей куски от растерзанного жеребенка.
– Мы делаем, что можем, – отозвался Датчанин.
Это был плотный блондин с крепкой бычьей шеей, однако у него не набралось бы и десяти фунтов лишнего веса... Автомат, висевший на плечевом ремне и колотивший его по правому бедру, казался игрушкой в его кулачищах. Его настоящее имя было Пит Кноппер, но никто его так не называл. Сонни уже встречался с ним раньше: небольшая война здесь, революция там; разница между ними была номинальной – Сонни был советником, а Датчанин – наемником. Термины не играли никакой роли, когда речь шла об убийстве людей, чем они, собственно говоря, и занимались.