Ехали с предосторожностями, не прямой дорогой по петербургскому шоссе, а окольным путем — через Владимир, Ярославль, Тихвин. Впереди в кибитке скакал унтер–офицер, заблаговременно готовил на станции лошадей, чтобы не было лишней задержки в пути.
Жевахов вез письмо Прозоровского Шешковскому.
«Милостивый государь мой Степан Иванович! Птицу Новикова к Вам отправил. Правда, что не без труда Вам будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок.
Заметить я Вам должен злых его товарищей: Иван Лопухин; брат его Петр, прост и не знает ничего, но фанатик; Иван Тургенев; Михаил Херасков; Кутузов, в Берлине; кн. Николай Трубецкой, этот между ими велик, но сей испугался и плачет; профессор Чеботарев; брат Новикова и лих, и фанатик; князь Юрий Трубецкой, глуп и ничего не знает; Поздеев; Татищев, глуп и фанатик; из духовного чина — священник Малиновский.
Прошу ваше превосходительство команду ко мне не замедли возвратить».
17
Екатерина сама составила вопросные пункты, которые Шешковский должен предъявить Новикову. Среди множества обычных следственных вопросов об имени, звании, состоянии, издательской деятельности, устройстве и работе масонских лож, их составе, связи самого Новикова с другими масонами скрывались главные вопросы, ради которых было начато следствие.
Не издательская деятельность и не масонство интересовало Екатерину. Неугодную книгу можно запретить, масонство Екатерина считала в общем–то довольно безобидной игрой взрослых детей и не видела в нем для себя опасности — при дворе чуть ли не каждый второй был масоном.
В деле Новикова скрывались обстоятельства, которые составляли постоянную тревогу Екатерины. С того самого дня, как ее сын Павел стал совершеннолетним и тем самым получил право на престол, она каждую минуту ожидала, что он предъявит ей это свое право, и не столько она боялась его самого — он был хитр, но глуп и труслив, — как того, что может составиться заговор из сильных и предприимчивых людей, которые будут действовать в его пользу, как это было в семьдесят четвертом году.
Хотя с того времени минуло уже почти двадцать лет, она помнила те тревожные дни, словно это произошло только вчера.
В послеобеденный неурочный час вдруг в кабинет ворвался Григорий Орлов. Не обращая внимания на то, что она работала за письменным столом (а это было свято, и никто не смел ее тревожить за этим делом), он подбежал, громко топоча, и, задыхаясь, сказал:
— Матушка, заговор против тебя!
Екатерина не сразу поняла, занятая построением недописанной фразы, а когда до нее дошел смысл сказанного, она бросила перо и повернулась к Орлову.
— Какой заговор? Кто заговорщики?
— Хотят сынка твоего курносого на престол…
Екатерина поморщилась:
— Гришенька, я же тебя просила…
— Ладно. В заговоре граф Панин, брат его фельдмаршал, князь Репнин, княгиня Дашкова, митрополит Гавриил, — быстро перечислял Орлов и загибал пальцы. Он называл имена вельмож, гвардейских офицеров, и Екатерина шептала: «Боже, боже, и этот, и этот…»
— Откуда, Гриша, ты узнал?
— От секретаря графа Панина Петра Бакунина. Он и секретарей своих Дениса Фонвизина и Бакунина втравил в заговор. Фонвизин ему верен, а Бакунин, видать, струсил и явился ко мне с доносом. Прикажи, матушка, мы их всех быстро приберем.
— Нет, прошу тебя молчать, я сама с ними справлюсь. Я выбью у них из–под ног почву, и они поймут всю тщету своих стремлений. А теперь уходи, Гришенька, не надо, чтобы тебя здесь застали.
Орлов ушел. Екатерина приказала позвать Павла. Она сразу приступила к нему с упреками и угрозами.
— Вы неблагодарный сын! Думаете, мне неизвестны ваши тайные действия? Я не настолько глупа, чтобы не прочесть по вашему лицу все, что вы думаете, и по вашим поступкам не догадаться, что вы намерены делать. Я должна вас предупредить, что подобные мысли и намерения ведут прямехонько в каземат.
— Матушка, государыня… — Павел упал на колени. — Я не виновен… — Он поспешными, порывистыми движениями расстегнул камзол, достал из внутреннего кармана сложенный в несколько раз лист бумаги и протянул его матери. — Тут поименованы все…
Екатерина взяла листок.
Испуганный, униженный, Павел дрожал.
«И это ничтожество — мой сын, и, может быть, он когда–нибудь будет государем», — с горечью подумала Екатерина, но радость от удавшегося маневра вытеснила эту мысль.