Целую неделю Державин жил, как во сне, всю неделю его не оставляло вдохновение. Он ходил на службу, разговаривал с людьми, отсиживал обязательные часы у Вяземского, но все это проделывал машинально. Настоящая жизнь начиналась только тогда, когда он вставал у бюро с пером в руках, раскладывал листы рукописи «Фелицы», писал, зачеркивал, опять писал. Впрочем, на этот раз он марал гораздо меньше, чем всегда. Неведомая, могучая сила — вдохновение — как будто диктовала ему строки и строфы. Да такие, что лучше и не напишешь, хоть сто раз переправь.
Последнюю строку оды Державин написал поздним вечером и тут же сам перебелил стихотворение, не желая ждать еще день, чтобы отдать писцу.
Переписал, прочел вслух, потом еще раз прочел, и чем более он читал, тем более восхищался.
Как его «Фелица» не походила на другие подобного рода стихи! Она была легка, воздушна, блестяща и занимательна, как праздничные фейерверки и павильоны. И все же это была ода. С трубной хвалою, с нравоучением, как и полагается оде.
На следующее утро, только накинув на плечи халат и вдвинув ноги в мягкие туфли, он побежал к бюро и достал перебеленные вчера стихи.
Первый восторг улегся, и теперь он читал свою оду другими глазами.
На первой же строфе о «прихотях» мурзы, там, где он писал о потемкинских фантазиях и химерах, Державин споткнулся.
«Вдруг попадутся эти стихи светлейшему в недобрую минуту хандры? — подумал Гаврила Романович. — Что тогда будет, одному господу ведомо…»
Потемкин, граф Алексей Орлов, Панин, Нарышкин, Вяземский…
Державин в раздумье побрел одеваться. Вчерашняя радость сменилась ощущением растерянности.
День был неприсутственный. После завтрака Гаврила Романович вернулся в кабинет. Рукопись лежала на столе. Он взялся за перо, чтобы переправить сомнительные строфы. Но рука не поднималась на стихи.
— Кондратий! — позвал он камердинера. — Сходи позови ко мне господина Львова и господина Капниста. Скажи, просит Гаврила Романович пожаловать не мешкая.
С Николаем Александровичем Львовым и Василием Васильевичем Капнистом Державина связывала сердечная и крепкая дружба. Все трое писали стихи, что и положило начало знакомству и сближению, а затем перешло в такую крепкую взаимную привязанность, что они теперь непременно видались каждый день и ни один не предпринимал никакого более или менее значительного дела, не посоветовавшись с друзьями.
Читая оду друзьям, Гаврила Романович увлекся. А когда Львов, самый строгий судья, во вкус которого Державин веровал больше, чем в свой, бросился его обнимать, восклицая: «Великолепно! Великолепно!», он снова почувствовал гордость.
— Твоя ода станет украшением российской поэзии, — сказал скромный, тихий Капнист. — Но боюсь, она доставит тебе наряду со славой поэтической и неприятности служебные…
Державин вздохнул.
— Вот об этом–то, друзья, я и хотел с вами посоветоваться. Выдавать мне ее в свет или не выдавать?
— М–да–а, — задумчиво протянул Львов, — конечно, умный человек не обиделся бы… Но тут на ум лучше не надеяться. Ежели хочешь, попробую показать твою оду Безбородке. (Львов служил в Почтовом правлении и был близок к почт–директору графу Безбородке, делившему с Потемкиным и Вяземским власть в империи.)
— Если ода попадет к графу, — вмешался Капнист, — то от него пойдет по рукам и, конечно, весьма скоро недоброжелатели Гаврилы Романовича доставят ее по нежелательным адресам. Да еще со своими добавлениями и пояснениями.
— Пожалуй, так и получится, — согласился Львов.
Державин медленно сложил исписанные листки, выровнял края, вложил в обложку, убрал в бюро и запер ящик на ключ.
Все молчали.
Потом Гаврила Романович, переводя взгляд с запертого бюро на Львова и Капниста, тихо проговорил:
— Прошу вас, друзья, все, что я прочел вам, сохранить в тайне.
— Будь спокоен, — грустно ответил Львов.
Целый год пролежала «Фелица» в бюро. Львов и Капнист сдержали слово — о ее существовании так никто и не узнал. Гаврила Романович одно время собирался было ее сжечь, но не смог и убрал подальше до лучших времен.
А почти год спустя, в одно мартовское утро, к Державину по–соседски заглянул. Осип Петрович Козодавлев, молодой чиновник, служивший с ним в одном отделении и занимавший квартиру в том же доме.