Гаврила Романович искал в бюро запропастившуюся куда–то старую бумагу по отцовской тяжбе, длящейся вот уже четвертый десяток лет.
Козодавлев скользнул взглядом по разложенным на столе бумагам и сразу приметил листок со стихами.
— Новые стихи? — показал он глазами на листок.
Козодавлев сам пописывал стихи, любил поговорить о литературе.
— Нет, старые, — ответил Державин.
— Я их не знаю. Что–нибудь шутливое, вроде как про вино?
— Нет, это в другом роде. Это — ода.
— Ода? — Козодавлев взял листок в руки. — Как легко написано! Ты, Гаврила Романович, молодец. Знаешь, что, дай мне ее на часок, я тетушке покажу.
— Не могу. — ответил Державин.
— Ну, не скромничай. Ты же знаешь, она самая горячая поклонница твоя.
— Сердечно благодарен графине за внимание, но…
— Тетушка–то все твои стихи переписала в альбом и каждое украсила собственноручной акварельной картинкой, — продолжал Козодавлев. — Дам ей прочесть и тотчас верну.
Державин колебался.
— Ну, я беру, — решительно сказал Козодавлев.
— Ладно, — вздохнув, согласился Державин, — только больше никому не показывай.
Козодавлев возвратил «Фелицу» через два часа.
— Графиня говорит, что до сего времени она не читала ничего более прелестного!
Авторское самолюбие Державина было польщено, а ода снова водворилась в ящик, под замок.
На следующий день, вернувшись из Сената и пообедав, Державин хотел было отдохнуть, но тут вошел Кондратии.
— Человек пришел, вас спрашивает.
— Чей человек?
— Шувалова.
— Так пусти.
Лакей принес коротенькую записку: «Прошу немедля пожаловать ко мне, ибо в сем имеется крайняя нужда. Иван Шувалов».
В давние времена, в царствование Елизаветы Петровны, Иван Иванович Шувалов имел большую силу. Тогда он покровительствовал самому Михаиле Васильевичу Ломоносову. В новое царствование Шувалов потерял всякое влияние на государственные дела, но по–прежнему слыл любителем наук, искусств и литературы и меценатом.
В предчувствии неведомой неприятности Гаврила Романович приказал подавать одеваться.
Шувалов встретил его, сокрушенно покачивая головой.
— Милостивый государь Гавриил Романович, — тихо проговорил граф, — я пригласил вас, чтобы получить совет, как мне быть…
Шувалов замолчал и смотрел на Державина, покусывая пухлые губы.
— Смею ли я вам советовать что–либо…
— Тут дело касается вас. Князь Потемкин требует к себе ваши стихи.
— Какие стихи?
— Оду мурзы к Фелице. И я в этом виноват.
— Каким образом?
— Мне их сообщил по–дружеству господин Козодавлев. А вчера обедала у меня компания — граф Безбородко, граф Завадовский, Стрекалов, родственник мой Андрей Петрович Шувалов и другие, и вот за обедом пошел у нас литературный спор. Они говорят: нет у нас в России легкого и приятного стихотворства, которым столь славна французская поэзия, и быть такового на русском языке не может. А я говорю: может и даже есть уже — и прочел вашу оду. Все ее чрезвычайно хвалили.
Державин поклонился.
Шувалов продолжал:
— А нынче — вот… Не послать нельзя. А послать — вдруг светлейший осердится. Может, переписать да выключить куплеты, которые к нему относятся? Как вы полагаете?
Никогда не подводившая память услужливо подсказала Гавриле Романовичу строки, касавшиеся князя Потемкина.
(Это прекрасно знали многие, имевшие нужду до светлейшего и с раннего утра долгие часы просиживавшие у него в передней, ожидая, когда он соизволит принять просителя.)
(Намек на любовь князя к разорительным для государственной казны авантюрам, в которые он то и дело пускался и, не осуществив задуманного, оставлял так же легко, как начинал.)
(Так и бывает; размахнется мир переделать, а кончит новым кафтаном.)
Следующие две строфы тоже про него, про страсть к роскошным пиршествам и про его волокитство, ради которых он, не моргнув глазом, пренебрегал государственными делами и интересами: