Но пока ответа не было — видно, не представилось удобного момента.
Возле Екатерингофского проспекта Державина обогнала карета и, проехав несколько шагов, остановилась.
Опустилось окошко, из–за отодвинутой занавески показалось розовое улыбающееся лицо Козодавлева.
— Друг мой, мурза татарский!
Державин вздрогнул.
— Гаврила Романович, — продолжал Козодавлев, — твоя ода киргиз–кайсацкой царевне весьма понравилась адресату.
— Что?
— Княгиня Дашкова напечатала ее в академическом журнале. Потом все расскажу подробно, а сейчас очень тороплюсь.
Занавеска закрылась, карета, оставляя за собой облако пыли, загремела дальше.
Весь обед у Вяземского не умолкал разговор, смеялись шуткам, но в самой оживленности чувствовалась какая–то принужденность и настороженность. Все знали, что хозяин понимал не всякую остроту, а когда не понимал, то злился на замысловатого остряка в течение многих лет.
Так как гости генерал–прокурора почти все служили в Сенате и таким образом находились под его начальством, то остроты за столом были осторожны и остры лишь в самой малой степени.
Когда обед уже близился к благополучному концу, лакей подошел к Державину и шепнул ему на ухо несколько слов.
Гаврила Романович, пожав плечами, встал, отодвинул стул и на недовольный взгляд Вяземского сказал:
— Прислали какой–то пакет.
В сенях городской почтальон, в форме почтового ведомства, вручил Державину бумажный пакет, от надписи на котором у Гаврилы Романовича перехватило дыхание: «Из Оренбурга от киргиз–кайсацкой царевны к мурзе Державину».
Сунув посланцу золотой, Державин, сдерживая переполнявшую его радость, вернулся в столовую.
Первое, что он заметил, был подозрительный взгляд князя Вяземского, так и вперившегося в пакет.
«Барашка в бумажке получил?» — говорил его взгляд.
Державин подошел к князю.
— Подарок прислали. Можно ли принять, ваше сиятельство?
— Какой? — отрывисто спросил князь.
— Вот.
Генерал–прокурор скользнул взглядом по надписи на обертке.
— Какие еще подарки от киргизцев? — недовольно буркнул он.
Тем временем под любопытными взглядами со всех сторон Державин освободил от бумаги предмет, находившийся в пакете.
Золотая, осыпанная бриллиантами французская табакерка сверкала и приятно оттягивала руку своей тяжестью.
Вяземский взглянул, понял, осклабился в улыбке.
— Вижу, братец! Хорошо, хорошо… Такой, — он произнес это слово с особым ударением, — такой подарок отчего не принять? Поздравляю, поздравляю.
Поздравления посыпались со всех сторон.
Генерал–прокурор задумчиво почесал толстым волосатым пальцем за ухом, искоса оглядел Державина с ног до головы.
— Только за что бы это, братец?
— Не знаю, — прикидываясь удивленным, ответил Гаврила Романович. — Разве что за сочинение, которое княгиня Катерина Романовна Дашкова, не спросясь меня, напечатала в журнале, издаваемом ныне при Академии наук…
— За сочинение? — недоверчиво переспросил Вяземский. — Ну–ка, давай его сюда, почитай, а мы послушаем! Что за сочинение, за которое дается такая награда?
Державин не стал чиниться.
Когда Державин дошел до строф, в которых содержались намеки на вельмож, за столом поднялся легкий шум.
Гаврила Романович опасался, как воспримет князь то, что касается собственно его.
Генерал–прокурор хмуро смотрел в стол. И голубятню, и жмурки, и Бову с Полканом он словно пропустил мимо ушей.
После чтения Вяземский хмыкнул и сказал:
— Ну и наклепал же ты на себя, Гаврила Романыч, сверх меры.
— Это поэтическая фигура, — пояснил Державин.
— И то, смотрю, на тебя непохоже…
Два дня спустя, явившись к должности в Сенат, Державин, встретил князя Вяземского в коридоре. Тот был сердит и едва ответил на поклон.
Потом Державин слышал, как князь кому–то громко говорил:
— Конечно, когда стихотворцам заниматься делами — у них стишки на уме!
Только вечером, уже дома, Гаврила Романович узнал причину гнева князя Вяземского.
Козодавлев рассказал, что императрица разослала Потемкину, Нарышкину, Орлову, Вяземскому и другим вельможам, на которых намекал Державин, по номеру журнала с одой и каждому нарочно отметила касающиеся его строки.
— Только тогда наконец дошло до твоего старика, — усмехнулся Козодавлев. — Мне за верное передавали его слова: «Спасибо матушке, открыла мне глаза на Державина. Он, чай, все стихи про меня пишет. Вот пригрел змею».